Я думала, что в день суда проснусь с «бабочками» в животе или чудовищной мигренью. Но когда глаза мои постепенно привыкли к яркому солнечному свету, в голове зазвучала лишь одна строчка: «Всё будет хорошо». Все мускулы в теле болели, но сладкой болью. Перевернувшись на бок, я вслушивалась в чудесную музыку струй, бьющих о кафель: это Шон принимал душ.
— Мама!
Накинув халат, я выбежала к тебе в спальню.
— Уиллс, как ты себя чувствуешь?
— Всё чешется, — сказала ты, — И писать хочется.
Я взяла тебя на руки. Ты была тяжелой, но все же пушинкой по сравнению с кокситной повязкой, предложенной нам как альтернатива. Я помогла тебе приподнять подол ночнушки и усадила на унитаз, потом вышла — ожидать, пока ты позовешь меня обратно, чтобы мы вместе вымыли руки. Я решила, что на обратном пути из здания суда обязательно куплю тебе большой флакон жидкого мыла. Кстати, ты вряд ли будешь довольна своим распорядком дня… После ожесточенных споров с Марин она наконец позволила мне нанять для тебя медсестру на всё время разбирательств. Астрономическую оплату за ее услуги, пообещала Марин, вычтут из суммы компенсации. Не идеальный, конечно, вариант, но хотя бы за твою безопасность волноваться не придется.
— Помнишь Полетт? — спросила я. — Медсестру.
— Я не хочу, чтобы она к нам приходила…
— Я знаю, солнышко, но выбора нет. У меня сегодня много важных дел, а тебе нельзя оставаться одной.
— А папа?
— А что папа? — спросил Шон, перехватывая тебя из моих рук и унося вниз, словно ты вообще нисколько не весила.
Вместо полицейской формы в то утро он надел пиджак и галстук. «Он пойдет в суд вместе со мной», — подумала я, и улыбка, зародившись в сердце, скоро перебралась ко мне на губы.
— Амелия в душе, — через плечо сказал Шон, усаживая тебя на диване. — Я уже предупредил ее, что сегодня придется поехать на автобусе. Уиллоу…
— С ней побудет медсестра.
Он поглядел на тебя.
— Ну что же. Весело вам будет.
— Ага, конечно, — скуксившись, ответила ты.
— Как насчет блинчиков на завтрак? Чтобы возместить моральный ущерб.
— Ты что, совсем ничего больше не умеешь? Даже я умею готовить пшеничную лапшу.
— Хочешь позавтракать пшеничной лапшой?
— Нет…
— Тогда не жалуйся на блины. — И Шон серьезно посмотрел на меня. — Ответственный день.
Я кивнула и потуже затянула пояс халата.
— Я буду готова через пятнадцать минут.
Шон замер с одеялом, которым намеревался укрыть тебя.
— Я думал, мы поедем отдельно. — Он сконфуженно замолчал. — Мне нужно еще встретиться с Гаем Букером.
Если он должен встретиться с Гаем Букером, значит, по-прежнему планирует давать показания в защиту Пайпер.
Если он должен встретиться с Гаем Букером, значит, всё осталось по-старому.
Я лгала себе, потому что это проще, чем признать горькую правду: секс — это еще не любовь. И одна ночь — это всего лишь припарка нашему мертвому браку.
— Шарлотта? — Тут я поняла, что он задал мне какой-то вопрос. — Блинчиков хочешь?
Уверена, он не знал, что блины принадлежали к древнейшим мучным изделиям Америки; что в восемнадцатом веке, когда еще не изобрели ни пищевую соду, ни разрыхлитель, закваски добивались, взбивая яйца. Готова поклясться, он не знал, что история блинов восходила еще к Средневековью, когда их подавали в Жирный вторник, перед началом Великого поста. Что если сковородка слишком горячая, то блины получатся толстыми и резиновыми, а если слишком холодная — сухими и жесткими.
Я также была уверена, что он не помнил, как я кормила его именно блинчиками наутро после возвращения из медового месяца. Я приготовила тесто, сгребла его ложкой в пластиковый пакет, отрезала нижний уголок и использовала это как кулинарный шприц. И подала ему на завтрак блины в виде сердечек.
— Я не голодна, — сказала я.
Амелия
Давай я расскажу тебе, почему в то утро так и не поехала на школьном автобусе. Никто не потрудился выглянуть на улицу, и только когда приехала эта медсестра Полетт и совершенно охренела от армии фотографов и репортеров, мы поняли, сколько человек собралось ради вожделенного снимка, на котором мои родители шли бы на суд.
— Амелия! — скомандовал отец. — В машину! Живо.
И я в кои-то веки повиновалась.
Оно и так было неприятно, но кое-кто из журналюг поехал за нами до самой школы. Я следила за ними в зеркальце заднего вида.
— Принцесса Диана, кажется, погибла в подобной ситуации.
Отец не произнес ни слова, но челюсти сжимал так крепко, что я боялась, как бы он не сломал себе зуб. На красном сигнале светофора он обернулся ко мне и наконец хоть что-то сказал:
— Я понимаю, что будет нелегко, но ты должна постараться. Представь, что это самый обыкновенный день.
Я знаю, о чем ты думаешь: что самое время Амелии отпустить какую-нибудь неуместную шуточку типа «То же самое говорили об одиннадцатом сентября». Но мне не хотелось шутить. Я так сильно дрожала, что пришлось сесть на собственные руки.
— Я уже не понимаю, что значит слово «обыкновенный», — как будто со стороны услышала я свой слабый голос.
Отец протянул руку и убрал с моего лица непослушную прядь.
— Когда всё закончится, — сказал он, — хочешь жить со мной?
Сердце едва не вырвалось у меня из груди. Кто-то меня
Я всё молчала. Свет сменился на зеленый, и отец тронулся с места.
— Подумай об этом, — сказал он, но я понимала, что он немного обиделся.
Через пять минут мы остановились на «пятачке» у школы.
— А репортеры не пойдут за мной?
— Это запрещено, — заверил меня отец.
— Тогда ладно.
Я взяла свой рюкзак на колени. Весил он тридцать три фунта — треть меня. Я знала точные цифры, потому что на прошлой неделе школьная медсестра установила весы, на которых можно было взвесить и рюкзак, и себя. Потому что подросткам, мол, нельзя таскать тяжести. Если при делении массы рюкзака на массу тела получалось больше пятнадцати процентов, у вас разовьется сколиоз, или рахит, или бог знает
