совратителя малолетних зовут Шон О’Киф. Через десять месяцев она вышла замуж за другого Шона О’Кифа.

Я смотрела, как Муз расставляет стаканы за барной стойкой, но внимание мое все больше приковывала игра света на его мускулах.

— Так что там Шон? — спросила я. — Тебе удалось его уговорить?

Шарлотта вздрогнула, едва не опрокинув свое пиво.

— На что?

— На операцию для Уиллоу. Эй, как слышно?

— Да, точно… Я и забыла, что рассказывала тебе об этом.

— Шарлотта, мы разговариваем каждый день, — Я внимательно всмотрелась в ее лицо. — Ты точно в порядке?

— Мне просто нужно хорошенько отоспаться, — ответила она, глядя не на меня, а в стакан. Одним пальцем она водила по ободку. — Знаешь, я в больнице читала один журнал… Там была статья о семье, которая подала в суд на больницу, где у них родился мальчик с кистозным фиброзом.

Я покачала головой.

— Вот такое отношение — переложить с больной головы на здоровую — меня просто бесит. Все они просто хотят свалить вину на других, чтобы самим не чувствовать себя виноватыми.

— Может, кто-то из этих «других» действительно виновен?

— Это дело случая. Знаешь, что говорит акушер, когда у женщины рождается ребенок с кистозным фиброзом? «Не повезло ей с ребенком». Это не ее личное мнение, это констатация факта.

— «Не повезло с ребенком», — повторила Шарлотта. — Мне, по-твоему, с ребенком тоже не повезло?

Иногда я элементарно забываю подумать, прежде чем заговорю. Я слишком поздно поняла, что интерес Шарлотты носит не только теоретический характер. Лицо мне обдало жаром.

— Я не Уиллоу имела в виду… Она-то…

— …идеальна? — с вызовом закончила за меня Шарлотта.

Но это была правда. Ты смешнее всех пародировала Пэрис Хилтон; ты могла пропеть алфавит задом наперед; у тебя было лицо сказочной принцессы, эльфа, ангела. О твоих хрупких костях я и не думала.

Шарлотта смутилась.

— Прости. Не надо было так говорить…

— Да это ты меня прости. Мне нужно отключать речевой аппарат, когда мозги перестают работать.

— Я очень устала, — сказала Шарлотта. — Пора, наверно, закругляться. — Когда я привстала с табурета, она покачала головой: — Нет, ты оставайся, допивай пиво. А я пойду.

— Давай я хоть провожу тебя до машины…

— Я взрослая девочка, Пайпер. Правда. Забудь все, что я тебе наговорила.

Я кивнула. И действительно же забыла, идиотка.

Сидела я, значит, в школьной библиотеке — одном из немногих мест, где можно притвориться, что не вся моя жизнь зависит от твоего ОП, — и вдруг наткнулась в журнале на фотографию женщины, точь-в- точь похожей на тебя. Очень странная штука, вроде тех фэбээровских фоток, на которых они искусственно старят похищенных десять лет назад детей, чтобы люди смогли узнать их на улице. У нее были твои растрепанные шелковистые волосы, твой острый подбородок, твои кривые ноги. Я повидала много детей с ОП и знала, что вы все между собой похожи, но не до такой же степени.

А еще страннее было то, что эта женщина держала на руках ребенка, а рядом с ней стоял великан. Обняв ее за плечи, он лыбился в объектив, и лыбился довольно жутко.

«Элма Дюкинс, — гласила подпись, — ростом всего три фута два дюйма. Рост ее мужа Грэйди — шесть футов четыре дюйма».

— Чего делаешь? — спросила Эмма.

Эмма — это моя лучшая подруга, мы дружим уже лет сто. После всех этих ужасов в Диснейленде, когда мои одноклассники узнали, что я ночевала в приемной семье, она а) не относилась ко мне как к прокаженной; б) грозилась вырубить любого, кто так ко мне отнесется. Сейчас она подошла ко мне со спины и уткнулась подбородком мне в плечо.

— Ого, как похожа на твою сестру!

Я кивнула.

— У нее тоже ОП. Может, Уиллс подменили в роддоме.

Эмма уселась на свободный стул возле меня.

— А это ее муж? Мой папа запросто вылечил бы ему зубы. — Она продолжала рассматривать журнальный разворот. — Боже, как они вообще делают это?

— Даже думать не хочу, — ответила я, хотя только об этом последнюю минуту и думала.

Эмма надула пузырь жвачки.

— Все люди, наверно, одинакового роста, когда ложатся в кровать и занимаются глупостями. Только я думала, что у Уиллоу не может быть детей.

Я, в общем-то, тоже так думала. Но с тобой, наверное, никто об этом всерьез не говорил, тебе же было всего пять лет. Поверь, я сама не хотела думать об этих мерзостях, но если ты могла сломать кость, покашляв, как ты собиралась выпихнуть ребенка из себя или даже пустить сама-знаешь-что внутрь?

Я знала, что если захочу карапузов, то смогу однажды ими обзавестись. А вот если их захочешь ты, то это будет непросто — если вообще получится. Это, конечно, несправедливо, но с другой стороны, а что в твоей жизни было справедливо?

Ты не могла кататься на коньках. На велосипеде. На лыжах. И даже когда ты все же играла в подвижные игры типа пряток, мама просила считать дольше обычного. Я притворялась, будто меня это злит, чтобы ты не чувствовала себя ущербной, но в глубине души знала, что так надо: ты ведь двигалась медленней, чем я, на своих-то костылях, или подпорках, или в инвалидном кресле. И забраться в укромное место тебе было сложнее. «Амелия, подожди!» — всегда говорила ты, когда мы шли куда-то. И я ждала, потому что знала, что обгоню тебя во всем остальном.

Я вырасту, а ты останешься ростом с ребенка.

Я поступлю в колледж, заживу отдельно от родителей и не буду беспокоиться о том, как бы достать до «пистолета» на заправке или кнопок автомата.

Возможно, я найду парня, который не будет считать меня полной неудачницей, заведу детей и смогу носить их на руках, не боясь получить микротрещины в позвоночнике.

Я прочла текст, набранный шрифтом помельче:

У тебя как раз начался период игр в куклы. Мама говорила, что я тоже в них играла, хотя я помню только то, как отрывала им руки и ноги и срезала волосы. Иногда мама смотрела, как ты «накладываешь гипс» на пластмассовую кукольную руку, и на лицо ее как будто набегала туча. Она, наверное, думала о том, что настоящего ребенка ты родить не сможешь, и в то же время испытывала облегчение, потому что тебе хотя бы не придется видеть, как твой ребенок ломает миллион костей.