правительства реформ, за которые они сражались. И в той, и в другой стране члены партии открыто говорили о «второй революции». «Мы совершили революцию; мы готовы, если это необходимо, снова начать ее», — пишет «Popolo di Lombardia» 13 января 1933 г. В Германии в середине 1933 г. участники собраний СА настаивают на социалистической части нацистской программы; на собрании руководителей милиции в Бад-Рейхенхалле (Бавария) 1 июля Гитлер вынужден был жестко заявить: «Я всеми силами буду противостоять мутной революционной волне». После победы нацистские руководители оказались зажаты между революционными устремлениями своего воинства, которые они сами подогревали, чтобы достичь власти, и консервативными настроениями крупной, средней и мелкой буржуазии, составлявшей основную опору их власти. Они лавировали, стараясь прежде всего сдержать динамизм партии, чтобы он, выйдя из берегов, не затопил их, снова допуская затем некоторое его усиление, чтобы, напротив, не оказаться оттесненными самыми реакционными элементами. Таким образом, единственная нацистская партия служит в основном стабилизации устойчивости режима, что требует от нее самой и ограничения собственной роли.

Быть может, именно эти различия в концепциях двух единственных партий и объеме их внутренних социальных задач и объясняют различную направленность коммунистического и фашистского режимов. Тоталитарная структура систем равным образом обязывает их поддерживать известное внутреннее напряжение: нужно, чтобы граждане жили в атмосфере непрерывного энтузиазма — это поддерживает веру и оправдывает ограничение свободы. В коммунистическом режиме такое давление ориентировано скорее вовнутрь; активность партии имеет революционную природу. Речь идет о строительстве социализма, росте производительности, модернизации деревни, перевыполнении показателей Плана. У фашистского режима эта активность, напротив, обращена вовне: природа ее — империалистская и милитаристская. Отнюдь не случайность, что эволюция фашизма привела к возвеличиванию роли армии, прославлению войны и притязаниям на жизненное пространство: такова сущность самого режима. Задаваясь вопросом о том, в какой мере в СССР коммунистический характер развития доминирует над русским национализмом, можно питать определенные надежды на мирное будущее. Однако при этом нельзя пренебрегать двумя факторами: прежде всего сам коммунизм провозглашает себя интернациональной доктриной, полная и окончательная победа которой невозможна в одной стране, но лишь в мировом масштабе. И далее: революция — какой бы глубокой и радикальной она ни была — неизбежно однажды закончится, а вместе с тем угаснет и внутренний динамизм. И тогда…? Но как бы там ни было, в данный момент и, очевидно, еще довольно долго одни внутренние цели способны, по-видимому, поддерживать тот уровень напряжения, который необходим для прочности режима: империализм и милитаризм отнюдь не выступают — во всяком случае в данный момент — естественным и неизбежным следствием данной политической структуры. Миролюбие не является органической чертой единственной партии коммунистического типа, но в какие-то периоды времени она автоматически может выступать именно с этих позиций. Для единственной же партии фашистского типа это исключено.

Само сопряжение понятий «однопартийность» и «демократия» многим может показаться святотатством. Но что нам за дело? Вопрос лишь в том, соответствует ли оно истине — хотя бы иногда? Что же до святотатства, то его не удалось избежать еще ни одной науке.

Большую путаницу в данный сюжет внесла широко распространенная иллюзия относительно того, что коммунизм и фашизм якобы исчерпывают собой все возможные типы однопартийности; но это не соответствует действительности. На самом деле понятию фашизма — такого, как он здесь описан, — приблизительно соответствуют политические режимы гитлеровской Германии и муссолиниевской Италии, и притом больше первый, нежели второй (независимо от терминологии); но в него не вписывается политическое устройство современной Португалии, еще того меньше — режим, который с 1923 по 1950 гг. существовал в Турции, и уж совсем мало — тот, что и поныне существует в южных штатах США, etc. Рассматривать, к примеру, концентрационные лагеря и террор в качестве атрибутов единственной партии — значит противоречить фактам: даже в Италии до войны и псевдореспублики 1943 г. не было ни концлагерей, ни настоящего террора. В само понятие фашизма нужно ввести градации, связанные с национальным характером: итальянский и немецкий фашизм столь же отличны друг от друга, сколь британский парламентаризм — от французского. Многие различия между национал-социализмом и коммунизмом есть не что иное, как различия между немецким и русским характером — и ничто более. Есть разновидности фашизма, как есть и не фашистские единственные партии. Термин «фашизм» приложим лишь к тоталитарным единственным партиям (исключая коммунизм). Итак, не все единственные партии тоталитарны, не все тоталитарные партии — единственные.

Как уже говорилось, тоталитарные партии могут существовать в рамках плюралистических режимов: например, коммунистические партии Франции и Италии сегодня. Их присутствие явно изменяет плюралистическую структуру и представляет для нее очевидную угрозу, ибо естественное предназначение всякой тоталитарной партии — превращение в единственную. И наоборот: некоторые единственные партии практически не являются тоталитарными — ни по своей философии, ни по своей структуре. Наилучший пример тому — Республиканская партия народа в Турции, которая с 1923 по 1946 г. функционировала в качестве единственной. Первая ее особенность состояла в ее демократической идеологии. Ей ни в какой степени не свойствен характер ордена или церкви, присущий ее фашистским или коммунистическим подобиям. Она не предписывала своим членам ни единой веры, ни единой политики: кемалистская революция по своей сущности была прагматической. Она состояла в «вестернизации» Турции путем борьбы против главного препятствия, стоящего на пути модернизации стран Среднего Востока, — ислама. Антиклерикализм и рационализм кадров этой партии определенно сближает ее с либералами XIX века; даже их национализм не так уж отличается от тех национальных чувств, что волновали Европу в 1848 г. Менталитет этой партии иногда сравнивают с менталитетом французских радикал-социалистов в их лучшие времена, и в этом есть свой смысл. Даже само название республиканской гораздо больше роднит ее с французской Революцией и терминологией XIX века, чем с авторитарными режимами XX века. Это сходство подтверждается и турецкой конституцией, предоставляющей всю полноту полномочий Великому национальному собранию — по примеру Конвента, в свое время отказавшегося создать особую исполнительную власть. Названная конституция целиком основана на принципе национального суверенитета, который она четко и ясно провозглашает: «Суверенитет принадлежит нации без каких-либо ограничений». Апологию власти, столь привычную для фашистских режимов, в кемалистской Турции заменила апология демократии: не той «новой», которую подают в качестве «народной» или «социальной», но просто традиционной политической демократии. Свое право управлять партия не выводила ни из своего элитарного (в политическом смысле) характера, ни из «передовых позиций рабочего класса», ни из провиденциальной природы своего вождя — а просто из того факта, что она добилась большинства на выборах.

Большинство, разумеется, было ей гарантировано — ведь за народные голоса боролся только один кандидат; но это уже другой аспект проблемы. Данное обстоятельство, кстати, рассматривалось не как идеал, но как печальная и временная необходимость. Однопартийный режим никогда не основывался здесь на доктрине единственной партии. Этой монополии не придавался официальный характер, ее не пытались оправдать существованием бесклассового общества или стремлением устранить парламентские столкновения и либеральную демократию. Монополия здесь всегда называлась монополией, и ее почти стыдились. В отличие от коммунистических или фашистских партий, которые считали себя образцом для подражания, эта партия расценивала свою единственность как нечто отрицательное. Идеалом ее руководителей оставался плюрализм; монополия же вытекала из специфической политической ситуации Турции. Кемаль не раз пытался положить ей конец: один этот штрих глубоко показателен. Ничего подобного нельзя даже представить в гитлеровской Германии или муссолиниевской Италии. В 1924 г. прогрессистская партия Кязима Кара-бекира предприняла первую попытку учреждения плюрализма, которая закончилась введением после восстания курдов в 1928 г. осадного положения и изгнанием депутатов-прогрессистов из Национального собрания. В 1930 г. Кемаль поручил создать из ее остатков либеральную партию для своего друга Фетхи-бея, посланника в Париже, специально отозванного оттуда по такому случаю; но эта оппозиция стала местом сосредоточения противников режима, особенно клерикалов и религиозных фанатиков, и была распущена. В 1935 г. с согласия республиканской народной партии были введены выборы независимых кандидатов. Нередко эти усилия связывают с попыткой создать оппозицию. Так или иначе, все это означает,