дискотеке…»

И Андрюха поставил «Гуд бай, Америку»… Ребята страшно волновались, и… ничего. Никто не понял, не поздравил, первые рецензии были выдержаны в духе: «Ну, Наутилус и Наутилус…»

9 марта состоялась вторая премьера, теперь уже официальная, с рокерами и портвейном. Там же, в квартире Димы Воробева. И тут наусы отквитались за вчерашний холодок: маститые рокеры просто растерялись. И как-то неуверенно, постепенно набирая обороты, принялись хвалить «Наутилус», о котором еще вчера вспоминать не хотели! Один только авторитет, недавно пророчивший им полное забвение, сидел молча и угрюмо, к вечеру случился у него внутренний кризис на тему «мир ушел вперед, а я стою у дерева»… Такова печальная история о том, как Пантыкин побывал в роли пророка и что из этого вышло.

В те же дни встала еще одна проблема: название. То, что группа вырвется за пределы Свердловска, стало ясно всем, но в те времена «Наутилусов» в стране насчитывалось от трех до девяти, не считая бесчисленную самодеятельность, тоже знакомую с Жюлем Верном, так что в массе «Наутилусов» вполне можно было потеряться. Выручил полиглот Кормильцев: он единственный не только читал французского фантаста, но еще и знал, откуда взялось название подводной лодки капитана Немо. Кормильцев и рассказал о моллюске, размножающемся весьма своеобразно: он отрезает от себя членики, наполненные оплодотворяющей жидкостью, а те самостоятельно отправляются на поиски адресата… Факт, к тому же зафиксированный в последней песне альбома: «Я отрезаю от себя части…» — показался символичным, «Наутилус» стал «Помпилиусом».

Так само собой и получилось, что за каких-то несколько дней «Нау» из полуобреченной некогда студенческой команды превратился в рок-группу, к тому же с оригинальным полулатинским названием и очевидной потенцией стать лучшей командой города. Тяжеловесные «Трек» с «Урфин Джюсом» с трудом доживали последние свои деньки, именно на «Наутилус» ложился груз ответственности за будущее свердловского рока; это понимали все, понимали ветераны, коим такое положение не слишком-то нравилось, понимали и Дима со Славой, от того и нервничали.

Начиналась полоса долгих, нервных метаний, продолжавшаяся почти год. Для начала нужно было определиться со стихами. Вообще-то, тексты Слава сам писал, но сам же отдавал себе отчет в том, что с текстами у него не очень-то получалось. Как ни крути, в «Невидимке» рядом с блистательной «Гуд бай, Америка!» («Последнее письмо», слова Д. Умецкого) помещалась история о том, как «…леопард гоняет стадо, а те в изнеможении орут…», разгадать таинственный смысл которой мало кому удавалось даже после подробных славиных комментариев. Когда-то пробовал он поработать с Димой Азиным, приятелем Пантыкина, поэтом — не получилось. А мысль о том, чтобы пригласить в группу Илью Кормильцева, возникала в разговорах давно, еще в восемьдесят третьем. Но Слава все не решался, по тем временам Кормильцев был величиной изрядной и фигурой более чем противоречивой.

Дело заключалось даже не в том, что Кормильцев был «штатным» поэтом «Урфин Джюса», в каковой роли автоматически попадал в категорию «махров», а в чрезвычайной оригинальности самой персоны Ильи Валерьевича, которая одновременно людей к нему притягивала и их же от него отпугивала. Химик по образованию, полиглот по призванию, знаток совершенно невероятного по нормальным понятиям количества языков — штук около пятнадцати — и обладатель самых странных познаний из самых странных областей человеческого опыта, поэт и, в некотором роде, философ, Илья Кормильцев отличался странностью внешнего вида, невоздержанностью поведения (в обществе, разумеется), и… чем он только ни отличался… Хотя Славе был он, естественно, интересен главным образом в контексте поэтических своих способностей, но именно в этой области репутация Кормильцева была в тот момент на грани самоуничтожения.

Илья писал стихи для «Урфин Джюса», и мало где его ругали с таким усердием, как в «Урфин Джюсе». Почему — вопрос другой, однако стараниями джюсовцев среди свердловских рокеров к 85 году утвердилось мнение, что Кормильцев — поэт «нулевой», работать с ним — только время терять. И тут ко всеобщему изумлению возник Слава. Помните, как по дороге на рок-семинар старый друг и автор многих обложек и «УД», и «Нау» Саша Коротич от сотрудничества с Кормильцевым «стал Славу отговаривать»?.. Его и после отговаривали многие и весьма усердно; но отговаривать Бутусова, который что-то решил, дело безнадежное. И слава Богу, иначе не довелось бы нам услышать ни про Делона, ни про «скованных», ни про «хочу быть с тобой».

Впрочем, прецедент сотворчества с Кормильцевым уже был, когда во время телевизионных съемок давней новогодней программы Кормильцев наскоро изобразил на славину музыку нечто постсоветское: «Я мерз, но грел собою снег, а значит, жил. И так в сражении холода с теплом я победил!» Второй совместной работой стала «Кто я?» из «Невидимки», третьей — песня про девочку и фотографию известного французского киноактера… Тут вышел казус, едва сотрудничество не расстроивший: Илья писал смешные, даже издевательские стишки о пролетарской дурочке, Слава воплотил их в сочинении почти трагическом, чем поэта привел в чувство воодушевленного недоумения.

«Премьера песни» случилась во время очередной дружеской попойки в коммунальной комнате Вити «Пифы» Комарова, в которой кроме хозяина жил в те времена Федор, манекен; его некогда в воспитательных целях использовал на своих концертах «Урфин Джюс». Без руки, без ноги, потрепанный и побитый, Федор производил впечатление труповидное и использовался в качестве ночного сторожа витиной машины, сидел в ней, пока хозяин спал, воров отпугивал. И неплохо со своей ролью справлялся.

Итак, происходила попойка, и Слава неожиданно сообщил, что решил подарить Илье на день рождения песню. Тогда и выяснилось впервые под музыку, что «Ален Делон не пьет одеколон». Илья после этого жутко взбодрился, выскочил на балкон, схватил Федора в охапку и сбросил его с третьего этажа. А стоял непоздний вечер, народ на улице прогуливался и происходящим выкидыванием совершенно натурального почти человека был, мягко говоря, ошарашен… Наусы с хохотом и криками выскочили на улицу, подхватили бедного Федора под руки, под ноги и с причитаниями типа «Осторожно, ногами за дверь не зацепись!» — утащили его в подъезд. Говорят, соседи потом на Пифу донос состряпали, а может и не было такого, однако первый опыт сотрудничества имел продолжение.

Фокус был в том, что Илья написал «легкий» текстик про глупенькую девочку из многоэтажных кварталов, единственным утешением для которой посреди фантасмагории пролетарского бытия стала фотография на стене.

Именно «Тройной». И все-таки насторожился, услышав тяжелую, полную мрака и безысходности песню на свои, по замыслу издевательские стишки. Но в отличие от «урфиновского» прошлого, в котором отличался чрезвычайной скандальностью, спорить не стал, стерпел даже исчезновение целого слова «тройной», которое Слава петь отказался наотрез.

На самом деле оба соавтора не слишком-то понимали, как к этому эксперименту относиться. Дело решил Шевчук, непонятно каким ветром занесенный в Свердловск, в то время свободный и умный, читавший философские труды Толстого Л.Н. и что-то постоянно проповедовавший, причем с употреблением таких ученых слов, что свердловским рокерам они и не снились. Разве что Кормильцеву, да и то в дурном сне… Слушали его напряженно, но поступали с точностью до наоборот. В тот приезд Юрий Юлианович почему-то отчаянно агитировал Бутусова ни в коем случае не связываться с Кормильцевым. Однажды вечером, когда по-обыкновению пили у Белкина горячительные напитки и с упоением спорили, Шевчук