переделывать. Только и разговоров было, что о «Нау». Дима рвался спасать Славу, а Славе очень хотелось с Димой помириться и снова работать вместе. Вот и вся немудреная подоплека события, вызвавшего в свое время столько сплетен и недоумевающих вопросов. Более того, трудно сказать, чтобы кто-то из них был хоть чуточку неискренен.

Встретились, засели дома у новой Диминой жены, Алены Аникиной, веселые от обретенного и обоим позарез необходимого единства, назначали друг друга то «Художественным руководителем группы „Nautilus Pompilius“» (им стал Дима), то «Музыкальным руководителем» (Слава); пили чай, обсуждали новый альбом. Раздобыли какую-то «портастудию», стали записываться, чего-то не хватало.

«Слава мне позвонил и сказал, что они собираются работать над альбомом, что он состав старый распустил и хочет на подмосковной даче спокойно поработать.» (из интервью А.Пантыкина.) Недолго поколебавшись, мучимый дурными предчувствиями, Пантыкин прихватил с собой клавишу и поехал в Москву, где был тут же вывезен на дачу. Намечалась весна, в воздухе пахло влагой, внутри было тепло, маленькая комната являла собою довольно приличную студию, работай, да и только… Вышло поработать, но в большей степени вышло «да и только»…

«Обстановка поначалу была великолепная, веселые Слава, Дима, на природе, никаких лишних людей, мы втроем… Поставили клавишу, привезли какой-то пульт, магнитофон, все это включили, Слава показал материал, материал отличный, просто отличный. Но дальше началась… ерунда.» (из интервью А. Пантыкина.) Фокус заключался в том, что собираться работать и собственно работать — разные вещи. А с целеполаганием у двоих руководителей «Наутилуса» наблюдались разночтения. Плюс прибывший Пантыкин, который тоже «себе на уме», хоть и призван был — по сути — повторить свой подвиг времен «Переезда».

Дима был поглощен организаторской деятельностью: мотался в Москву и обратно, выбивал деньги, договаривался. Ему слегка портило нервы то, что всякие спонсоры с ним разговаривали, однако на документах желали видеть подпись Бутусова. А на даче работали вдвоем Слава с Пантыкиным, писали аранжировки, наигрывали демонстрационную запись. Приезжал Дима, слушал и делал выводы. Ему почему-то казалось, что при участии Пантыкина из «Наутилуса» неминуемо выйдет «Урфин Джюс», что вынуждало относиться к результатам труда настороженно. Случались легкие недоразумения: Дима во время работы чаще всего на даче не присутствовал, кто и что предлагал, не слышал, а по приезде уличал в «урфинджюсовости» куски, выдуманные Славой. А то вдруг хвалил за «наутилость» придумки Пантыкина.

В тот момент Дима имел сформировавшуюся, но, судя по всему, совершенно невнятную концепцию будущности «Нау», которую с азартом и претворял в жизнь. «Дима хотел сделать „Наутилус“ актом искусства в его понимании, — рассказывает Пантыкин. — Вне рамок социальных, рамок поп-культуры, популярности, славы… А не вышло по простой причине: как только человек начинает охранять какое-то дело от чуждых и вредных для дела влияний со стороны, он сам подрезает себе и делу крылья. Им владела идея сделать… до сих пор не могу понять, что он хотел сделать. „Наутилус“ к тому времени имел свою историю, уже были стонущие залы, пленки крутились чуть не в каждом доме… Он стал частью культуры страны. И вдруг нужно было сказать, что это все была х…я, а вот теперь мы, ребята, займемся делом, потому что истинное искусство, оно вообще в другой области залегает.»

Вскоре дела приобрели все свойства «Сказки про белого бычка»: Бутусов с Пантыкиным выдумывали, приходил Дима и говорил:

— Не то.

— Что, «не то»?

— А хрен его знает! Не то, что должно быть!

Что именно «должно быть», он не знал, предлагал идеи плана не музыкального, а общегуманитарного или организационного, Бутусов с Пантыкиным пытались их как-то реализовать, а потом Дима опять приезжал из Москвы и признавал в сделанном явные признаки «Урфин Джюса»… Переписывались тексты, перекраивалась музыка, каждая песня была уже на пленке в десятках вариантов; Диме все не нравилось. Слава все чаще сидел с понурой головой и вскоре выработал оптимальный способ общения с внешней средой: при первой попытке начать «серьезный» разговор — стакан коньяка залпом, и мир прекрасен. Этим способом он вскоре пользовался практически во всех случаях.

Наконец пришло, по мнению Димы, Пантыкину время собирать манатки, Александр отбыл на историческую родину, прихватив синтезатор и за собственный счет, обещанных денег он, как не справившийся с творческой задачей, не получил.

Дом в Коломяках, переезд в Питер, новая администрация — последний димин подарок «Наутилусу». Дом отыскали случайно, здоровенная хоромина с мезонином глядела на почти деревенскую улочку выбитыми окнами, в гостиной бомжи жгли костер из дверей. Хозяин сидел в тюрьме, сидел крепко, лет восемь еще оставалось «трубить»; его отыскали, заключили договор о «сдаче внаем жилья», на договоре в качестве лица, законность сделки удостоверяющего, расписался начальник колонии, полковник какой-то, сверху приложились колониальными печатями, бумага получилась — хоть кошек пугай… Бичей разогнали, дом отстроили почти заново, в одной из комнат оборудовали студию. И…

Ничего не «и». Набрали музыкантов, без них даже Дима уже не мог обойтись. Но и с ними Дима сосуществовать уже не мог. И не потому, что все они были профессионалами, басиста превосходившими по уровню несравненно; беда была внутри. Дима уезжал в Москву, возвращался, опять уезжал… Жизнь еще шла каким-то странным, ей одной понятным, чередом.

Режиссер Виктор Титов, постановщик таких замечательных фильмов, как «Здравствуйте, я ваша тетя» и «Жизнь Клима Самгина», должен был приступать к съемкам фильма по сценарию Алены Аникиной и под названием «Человек без имени». Готовились по-настоящему, ездили на пробы. Там небритый, замерзший Слава сидел однажды в автобусе, мрачно смотрел на мир, автобус остановился на окраине деревушки, мимо шла молоденькая девушка. Случайно бросила взгляд на автобусное окошко, всмотрелась и с тихим воем: «Бутусов! Бутусов…» — стала заваливаться в обморок. Виктор Абросимович Титов, внимательно эту сцену наблюдавший, буркнул: «Дикость какая-то…» Слава смолчал, уже привык. Уже выработал в себе отношение к происходящему, неожиданное в своей «бутусовости»: «Делаешь вид, что это не с тобой происходит. И нормально…»

К концу 89-го вокруг имени «Nautilus Pompilius» витала таинственность, ни поклонники, ни газетчики, а подчас и друзья не знали толком, что же происходит. Да что там поклонники, вот выдержка из интервью Ильи Кормильцева, данного корреспонденту газеты «На смену» в начале декабря: «Этот год я занимался не столько „Наутилусом“, сколько другими вещами. С трудом представляю сегодня, чем они („Наутилус“ — Л.П.) занимаются. Приходится судить по конечному результату. Последний раз я их видел по телевизору. Это произвело на меня удручающее впечатление.» (9.12.1989.)

Илья несколько лукавил, потому что и знал, и виделся, но заявление показательно до чрезвычайности. К тому времени поэт «собирал манатки», он тоже не выдерживал конкуренции с Умецким, а Умецкий тоже писал стихи, активно писал, и жена его писала… Кормильцев редактировал в Свердловске журнал «МИКС — Мы и Культура Сегодня», активно занимался художественным переводом, переводил и просто так, синхронно, чем, собственно, на жизнь и зарабатывал, пробовал себя в прозе. Как это ни странно, спасла ситуацию премия Ленинского комсомола за 1989 год. По поводу присуждения которой и было дано интервью поэта, в нем он объяснял причины своего от этой премии отказа.

Выдвижение на такую премию — дело долгое, хлопотное, с бумажками и документами, с фотографиями претендентов… Свердловские комсомольцы искренне считали, что совершают для «Нау»