встречали и Колю Ливинского. Я теперь совсем хорошо бегаю и страшно люблю устраивать цепи: летишь- летишь, дух захватывает, a в лицо точно иголочками колет, - весело и горячо-горячо так во всем теле, будто по жилам кипятку налили.

Один раз Володя невозможно нас насмешил, разошелся во всю, a то и он последнее время кисля- кислей. Мамочка как-то спросила нас, почему мы никогда между собой по-французски не говорим: я болтаю, Люба с Сашей тоже, Володя тоже через пень-колоду парлякает, даже и Коля Ливинский маракует. Уж не знаю отчего, но никак это нам не удается, скажем две-три фразы и опять съедем на русский.

Вот пришли мы однажды на каток; праздник, народу тьма-тьмущая. Как раз перед нами все какая-то девица шмыгает, справа y нее паж, слева правовед, - и трещат, по-французски лопочут. Володька смотрел- смотрел на них, потом сделал вдруг серьезную физиономию, вытянулся в струнку, покрутил несуществующий ус Ю la правовед и говорит:

«Soyons comme il faut!» (Будем вести себя прилично.)

Потом обращается к Коле и громко так:

«Nicolas, allons aux pИrИgonkИs! Nous verrons qui qui, je tu ou tu je obgonИras!» (Николай давайте «на пэрэгонкэ»! Мы увидим кто кого «обгонэрэ»! Володя шутит и вставляет во фразу русские слова, говоря их на французский манер) - и во весь дух пустился по льду.

Не то что мы, вся публика кругом хохотать начала, так это уморительно вышло, a Люба, та по обыкновению чуть не скончалась.

Это было в среду на масляной, a в пятницу дядя Коля уехал.

Почти с самого утра и он, и Володя пришли к нам. Вещи свои дядя отправил еще накануне, так что уезжал на вокзал уже прямо из нашего дома. Чтобы провести с ним последние часы к нам собралась вся родня: тетя Лидуша с мужем, Боба, Женя, Нина и Наташа с своей матерью. Петр Ильич, хоть и не настоящий родственник, но мы все любим его как родного, потому и он приехал. Все они обедали.

В этот день обед подали в четыре часа, a в шесть пришел батюшка служить напутственный молебен. Пианино отодвинули, вместо него приготовили столик, закрытый салфеткой, и все нужное для священника.

Все горько-горько плакали, особенно мамочка и тетя Лидуша: ведь он их один-единственный брат. Володя был ужасный жалкуша, он держался изо всех сил, чтобы не расплакаться, но наконец не смог себя пересилить и громко зарыдал. Боже, Боже, зачем, зачем столько горя таким хорошим людям! Пусть бы дурные плакали, a то они, все мои милые, дорогие, любимые! Сама я плакала, не переставая, плакала все время, так что мое лицо раздулось и покраснело.

Все поехали провожать дядю Колю на вокзал; сперва обещано было и меня взять, но говорили, что на дворе страшная метель, и в окна видно было, как снег так и крутил, a в трубе завывало и свистело. Я еще пуще расплакалась, когда мне объявили, что я останусь дома; все стали меня успокаивать, уговаривать, a дядя Коля взял меня, как маленькую, на руки и долго ходил со мной взад и вперед по гостиной.

«Люби, Муренок, моего бедного мальчугана, ведь y него теперь никого кроме вас не остается», проговорил дядя и голос y него так дрогнул, точно он вот-вот заплачет.

«Дядечка Колюнчик, миленький, я все, все сделаю для Володи, я его буду еще мпого-много больше любит, только не плачь, милый дядя, не плачь!»

Все надели пальто, стоят в прихожей. Дядя еще раз обнимает меня, целует. Вот уходят… Последним мелькнуло дядино серое пальто…. Все ушли… Я одна… Но мне и не хочется с ними, я так устала, так устала!..

Ссора. - Володина болезнь.

Когда решен был отъезд дяди, мамочка и папочка обещали ему, что теперь все праздники и каникулы Володя конечно будет проводить в нашем доме, - ведь мы да тетя Лидуша ему самые близкие; но y нас, во- первых, квартира гораздо больше, a во-вторых, и веселее ему, потому что я имеюсь на лицо, есть с кем «покалякать», как он говорит, a y тети Лидуши детей все еще нет, да если б и были, так не сразу же десяти-одиннадцатилетними родились бы.

Прямо с вокзала Володя приехал к нам и его уложили в папином кабинете на тахте. Следующий день прошел как-то тоскливо, уныло. Мамочка хотела послать нас с Володей на каток, развлечься немного, но опять была страшная метель. Володя целый день кис, жаловался, что голова болит. Я тоже болталась с угла в угол, пока не сообразила взять почитать «Всходы»; a там преинтересные вещицы есть.

Сегодня погода была тихая, яркая, и ветер стих. Люба зашла на одну минуту звать меня на каток; я вылетела к ней в прихожую, потому что раздеваться и входить ей не было времени. Ну, уладили все, условились. Возвращаюсь в свою комнату, вдруг, слышу, там что-то тррах!.. Дззин!.. Вбегаю, - моя фарфоровая корзиночка, что мне y Снежиных на елке подарили, вдребезги лежит. Володька, изволите ли видеть, рукавом смахнул! Вот я разозлилась!

«Мерзкий ты мальчишка! Медведь косолапый! Тетеря слепая, - ест и давится, идет и валится. Убирайся вон из моей комнаты!» - и пошла-пошла Володю отчитывать.

- Мурка, да не злись ты, ведь я ж не нарочно. Успокойся, перестань, я тебе другую такую самую куплю, y меня есть четыре рубля, только не злись».

Но я все-таки никак успокоиться не могла, и он получил от меня еще «дурака» и «болвана».

Наконец помирились. Я ему и сообщаю, что мы с Любой условились на каток идти.

«Вы себе идите, а, только я дома останусь».

- Это ж почему?

«Потому и не хочется мне, и голова болит.»

Тут я опять вспылила:

«Видишь, какой ты гадкий, тебе не хочется, a мне страх как хочется, a из-за тебя и я дома сиди. Ты ведь знаешь, что, если ты останешься, меня мамочка не отпустит, будет бояться, что я шлепнусь».

- Ну, хорошо, хорошо, Муся, пойду! Только ради Бога, так не ори, - от твоего крику в голове звенит!

В два часа мы все-таки пошли, но Володя больше сидел на скамейке и бегать не хотел. За обедом он часто вздрагивал, был совсем, совсем бледный и ничего решительно не ел. Сперва папа и мама думали, что это оттого, что он очень грустит, но когда, встав из-за стола, мамуся подошла, чтобы приласкать его и притронулась к его голове, то вдруг испуганным голосом воскликнула:

«Бедный мой мальчуган, да y тебя жар! Пойдем-ка термометр поставим».

Смерили температуру - тридцать девять и шесть десятых. Мамочка так и руками развела. Немедленно же послали в корпус записку сообщить, что Володя заболел и явиться к сроку не может, и пригласили доктора. Тот, как всегда, похлопал, постукал грудь, сказал, что где-то что-то хрипит, но пока еще ничего определенного сказать нельзя. Володю сейчас же уложили на папину постель, a папа переселился на тахту.

- A барышню уберите, чтобы в одной комнате с больным не была; неизвестно, может это и заразительно, - распорядился доктор.

В ту же минуту мамочка увела меня в мою комнату и плотно позакрывала все двери.

И вот я сижу я пишу все это, - a что-то поделывает бедный Володя? A я, я еще сегодня утром его так бранила и дураком, и Бог знает чем, и на каток заставила пойти!.. Может он там и простудился, оттого и заболел?… Только бы ничего опасного! Господи! Сделай, чтоб ничего опасного, чтоб он завтра же здоров был! Бедный, мой бедный мальчик.

Вот уже второй день, как я со всеми моими книгами, тетрадями и кое-какими вещами живу y Снежиных. Мамочка сперва хотела отправить меня к тете Лидуше, но оттуда очень далеко до гимназии, a потому мамуся страшно обрадовалась, когда мадам Снежина предложила взять меня на это время к себе. Я и сплю в одной комнате с Любой, и хожу с ней вместе в гимназию. Меня здесь очень ласкают и Любин отец, и её мать.

Что страшно интересно, это вставать утром рано: только мы две во всем доме и подымаемся, я да Люба, остальные еще все решительно спят. Люба сама заваривает чай, нарезает булку, сыр. Мы пьем, едим и отправляемся в гимназию одни-одинешеньки, как какие-нибудь взрослые курсистки; по дороге сами покупаем себе на лотке по большому вкусному яблоку - словом, делаем то, что я страшно люблю и что дома мне не позволяют, - весело!