Очищусь от всякой дряни. — Затуманенным взором он смотрел, как кровь из его рта попадает на прорезиненную ткань носилок. Его стало тошнить, кровь казалась ему чужой, тем не менее, увидев ее, он содрогнулся. — Как ты считаешь, Риджес, очистит меня это? — Но они не слышали его, и он продолжал смотреть, как кровь капала изо рта. Затем с угрюмым видом улегся на носилки. — Я умру… — тихо сказал он. Его тело содрогнулось от страха смерти и инстинктивного сопротивления ей. Он почувствовал вкус крови во рту, и его затрясло.

— Проклятие, я не умру, не умру! — Он плакал, задыхался от рыданий, слизь застревала у него в горле. Эти рыдающие звуки вызвали у него панический страх. Он вдруг увидел себя лежащим в высокой траве, на нагретую солнцем землю сочится его кровь, а рядом слышатся голоса японцев. — Они схватят меня! Они схватят меня! — внезапно закричал он. — О боже! Ребята, не дайте мне умереть!

На этот раз Риджес услышал его, остановился как бы в полусне, опустил носилки на землю и высвободился из заплечных лямок.

Двигаясь медленно, подобно пьяному, идущему с особой осторожностью к двери, Риджес приблизился к голове Уилсона и опустился возле него на колени.

— Они схватят меня! — простонал Уилсон. Его лицо было искажено, из глаз на виски текли невольные слезы, теряясь в волосах около ушей.

Риджес склонился над ним, машинально теребя свою жиденькую бороду.

— Уилсон! — хрипло и немного повелительно произнес он.

— Ну?

— Уилсон, пока еще есть время покаяться.

— Что?

Риджес принял решение. Может, еще не слишком поздно и Уилсон не будет проклят.

— Ты должен вернуться к Иисусу Христу.

— Ох-х-х-х…

Риджес осторожно потряс его.

— Еще есть время покаяться, — проговорил он скорбным и торжественным голосом.

Гольдстейн наблюдал за ними с безучастным видом, испытывая смутное недовольство.

— Ты можешь попасть в царство небесное, — проговорил Риджес таким загробным голосом, что его почти не было слышно. Его слова отдавались в голове Уилсона эхом струн контрабаса.

— А-а-а-а, — пробормотал Уилсон.

— Ты раскаиваешься? Просишь прощения?

— Да-а, — вздохнул Уилсон. Кто говорит с ним? Кто это лезет к нему? Если он согласится, может, они оставят его в покое? — Да-а, да, — пробормотал он снова.

На глазах Риджеса выступили слезы. Им овладело благоговейное чувство. Мать когда-то рассказывала ему о грешнике на смертном одре… Он всегда помнил ее рассказ, но никогда не думал, что сам может сделать что-то благое для ближнего.

— Уйдите прочь, проклятые японцы!

Риджес вздрогнул от удивления. Неужели Уилсон уже забыл о своем покаянии? Но Риджес не допускал этого. Если Уилсон раскаялся, а затем отказался от своего покаяния, его наказание будет вдвойне ужасным. Ни один человек не осмелится на такое.

— Только помни, что ты сказал! — пробормотал Риджес почти со злостью. — Смотри, а то будет еще хуже…

Опасаясь услышать от Уилсона еще что-нибудь, Риджес поднялся на ноги, поправил. одеяло на ногах Уилсона и снова впрягся в лямки. Через несколько секунд они тронулись дальше.

Через час они достигли джунглей. Риджес оставил Гольдстейна с носилками, а сам отправился разведывать местность. В нескольких сотнях ярдов он обнаружил тропу, которую взвод прорубил четыре дня назад. Риджес ощутил слабую радость от того, что его расчеты оказались столь точными. На самом же деле он пришел к тропе почти инстинктивно. Он всегда плохо ориентировался в расположении биваков, лесных дорог в джунглях, участков побережья; все они казались ему одинаковыми, но по холмистой местности он мог идти с относительной уверенностью.

Риджес возвратился к Гольдстейну, они двинулись снова и достигли тропы через несколько минут. С тех пор как ее проделали, тропа успела основательно зарасти, а дожди размыли ее, и она стала грязной. Они шли, шатаясь, то и дело оступаясь и поскальзываясь, не находя одеревенелыми ногами опоры в жидкой грязи. Будь они менее усталыми, они, возможно, заметили бы разницу: солнце больше не пекло, зато почва стала нетвердой, и им приходилось преодолевать сопротивление кустарников, ползучих растений и острых шипов. Однако они едва замечали это. По сравнению с тяжестью носилок отдельные изменения и трудности пути не имели для них значения.

Они продвигались вперед теперь еще медленнее. Тропа не превышала ширины плеч человека, и в отдельных местах носилки застревали. В одном или двух местах их вообще невозможно было пронести, и Риджес поднимал Уилсона с носилок, взваливал его на плечо и продирался с ним вперед, пока тропа снова не расширялась. Гольдстейн следовал позади с носилками.

В том месте, где тропа подходила к реке, они сделали большой привал. Это решение пришло как-то само собой. Они остановились передохнуть на минуту, но минута растянулась на целых полчаса.

Уилсон стал беспокойнее, начал колотить кулаками по носилкам. Они попытались утихомирить его, но ему, видимо, представлялся какой-то кошмар, он продолжал размахивать своими ручищами и колотить по носилкам.

— Успокойся, — умолял его Гольдстейн.

— Они хотят убить меня! — завопил Уилсон.

— Никто тебя не тронет. — Риджес попытался удержать руки Уилсона, но тот высвободил их, по его лбу струился пот.

— О, боже! — простонал Уилсон. Он попытался соскользнуть с носилок, но они удержали его. Ноги Уилсона постоянно дергались, через каждые несколько секунд он садился, а затем со стоном падал назад. — Ба-у-у-у-м, — бормотал он, подражая звуку миномета и защищая руками свою голову. — О-о-о-х, вот они идут, они идут, — хныкал он. — Какого дьявола я торчу здесь?

Им стало страшно. Они сидели возле него тихо, отвернувшись друг от друга. Впервые с тех пор, как они вновь вступили в джунгли, они показались им враждебными.

— Замолчи, Уилсон, — сказал Риджес. — Ты накличешь на нас японцев.

— Я умру, — пробормотал Уилсон. Он попытался подняться, и ему почти удалось сесть, но затем он снова упал на спину. Когда он смотрел на них, его глаза были ясными, но очень усталыми. Секунду или две спустя он проговорил: — Я в плохой форме, ребята. — Он попытался сплюнуть, но слюни повисли у него на подбородке. — Даже не чувствую дыру у себя в животе. — Его пальцы нервно щупали всю в засохшей крови повязку на ране. — У меня там полно гноя. — Он вздохнул, облизывая языком сухие губы. — Я хочу пить.

— Тебе нельзя пить, — сказал Гольдстейн.

— Да, я знаю, мне нельзя пить. — Уилсон слабо засмеялся. — Гольдстейн, ты как баба. Если бы не это, ты мог бы быть хорошим парнем.

Гольдстейн не ответил. Он слишком устал, чтобы уловить какой-то смысл в этих словах.

— Чего тебе, Уилсон? — спросил Риджес.

— Пить.

— Ты уже пил.

Уилсон опять начал кашлять, кровь выступила из запекшихся липких уголков его рта.

— А-а-а, уйдите вы прочь! — Несколько минут он молчал, его губы машинально шевелились. — Все никак не могу решить, вернуться мне к Алисе или к другой…

Уилсон почувствовал, что у него внутри произошли какие-то перемены. Ему казалось, что рана куда- то пропала, а в животе осталась только дырка и что можно засунуть пальцы в эту дыру и ничего там не найти. Мутными глазами он смотрел на своих товарищей. На какое-то мгновение его зрение сфокусировалось, и он ясно их разглядел. Лицо Гольдстейна вытянулось, скулы торчали, нос походил на клюв. Радужная оболочка глаз в покрасневших веках приняла болезненный ярко-голубой цвет, а русая борода стала рыжевато-коричневой и грязной, закрывая собой тропические язвы на подбородке.