Минетте было всего двадцать лет, но он уже успел облысеть, и лоб из-за этого казался необыкновенно высоким. Он отрастил жиденькие усики и аккуратно подстригал их. Однажды кто-то сказал, что он похож на Уильяма Пауэла, и с тех пор Минетта стал причесывать свои волосы так, чтобы усилить сходство с ним.

— Нет, я не согласен с тобой, — ответил он. — Есть такие хитрецы, которых никак не проведешь.

— Чепуха это! — возмутился Полак. Он повернулся под одеялом так, чтобы видеть Минетту. — Вот послушай-ка. Как-то раз я потрошил цыпленка для какой-то старухи. В мясной лавке… И вот я задумал оставить себе кусочек жира… Знаешь, у цыплят около живота всегда есть два таких кусочка жира… — Он прервал свой рассказ, как артист, желающий привлечь внимание аудитории.

Взглянув на неприятно улыбавшийся подвижный рот Полака, Минетта тоже улыбнулся.

— Ну и что? — спросил он.

— Ха, она, стерва, не сводила глаз с моих рук, как голодная собака. А когда я начал заворачивать цыпленка, она вдруг спрашивает: «А где второй кусочек жира?» Я посмотрел на нее очень удивленно и говорю: «Мадам, его брать не следует, он подпорченный. Он испортит вкус всего цыпленка». А она качает головой и говорит: «Ничего, ничего, мальчик, положите его мне». Ну что ж, делать было нечего — пришлось положить.

— Ну и что же, кого ж ты обманул? — удивился Минетта.

— Ха! Прежде чем положить кусочек в сверток, я незаметно надрезал желчный пузырь. Ты представляешь, какой вкус был у этого цыпленка?

Минетта пожал плечами. Лунный свет был достаточно ярким, чтобы видеть Полака. Из-за трех отсутствующих зубов с левой стороны саркастическая улыбка на его лице казалась очень забавной.

Полаку было, вероятно, не более двадцати одного года, но взгляд его жуликоватых глаз производил отталкивающее впечатление и настораживал, а когда он смеялся, кожа на лице морщилась, как у пожилого человека. Минетте было как-то не по себе от этого. Откровенно говоря, он опасался, что Полак умнее и хитрее его.

— Не трави! — остановил его Минетта. За кого Полак его принимает, чтоб рассказывать эти небылицы!

— Что, не веришь? Это чистейшая правда, честное слово! — обиделся Полак. Он не выговаривал букву «р», и такие слова, как «правда», «праздник», произносил: «павда», «паздник».

— Да, да, павда, — передразнил его Минетта.

— Веселишься, да? — спросил Полак.

— Не жалуюсь. Ты рассказываешь прямо как в комиксах. — Минетта зевнул. — Что ни говори, а в армии втирать очки еще никому не удавалось.

— А мне здесь неплохо и без втирания очков, — возразил Полак.

— Ничего хорошего ты здесь не видишь и не увидишь до самого увольнения, — убежденно сказал Минетта и звонко хлопнул ладонью по лбу. — Проклятые москиты! — воскликнул он. Пошарив рукой под подушкой, он нашел завернутую в полотенце грязную рубаху и достал из нее небольшой пузырек с противомоскитной жидкостью. — Ну что это за жизнь? — спросил он ворчливым тоном и начал раздраженно натирать жидкостью лицо и руки. Закончив, он оперся локтем на подушку и закурил сигарету, но тотчас же вспомнил, что курить ночью не разрешается. Некоторое время он раздумывал, погасить сигарету или нет, но потом решительно и громко сказал: — А, хрен с ними, с этими порядками! — Однако сигарету все же скрыл в ладони. Повернувшись к Полаку, Минетта продолжал: — Ты знаешь, мне надоело жить по-свински. — Он взбил свою подушку. — Спать на куче собственного грязного белья, не снимая провонявшую потом и черт знает чем еще одежду. Никто и нигде так не живет.

Полак пожал плечами. Из семи братьев и сестер он был в семье предпоследним и, пока его не отдали в приют, всегда спал на раскинутом посреди комнаты около печки одеяле. К середине ночи огонь в печке угасал, и тот из детей, кто первым просыпался от холода, вставал и подбрасывал в нее уголь.

— А грязное белье носить не так уж плохо, — философски заметил Полак, — из него все насекомые убегают. — Он вспомнил о том, что сам стирал себе белье с пятилетнего возраста.

— Неизвестно, что хуже, — возразил Минетта, — зловоние или насекомые. — Он подумал о том, как одевался там, дома… В квартале он слыл пижоном, одевался лучше всех, учил всех модным танцам. А теперь на нем была рубашка на два номера больше его размера.

— А ты слышал анекдот насчет размеров обмундирования? — спросил он Полака. — Оно бывает только двух размеров: слишком большого или слишком маленького.

— Я это уже слышал, — ответил Полак.

— А-а.

Минетта вспомнил, как после обеда он, бывало, целый час неторопливо примерял рубашки и галстуки и несколько раз — то так, то сяк — тщательно причесывал свои волосы. Он делал это с удовольствием даже тогда, когда идти, собственно, было некуда.

— Вот если ты скажешь мне, как освободиться от военной службы, — снова обратился он к Полаку, — тогда я поверю, что ты можешь обвести вокруг пальца кого хочешь.

— Есть много способов, — сказал Полак неопределенно.

— Один из них — это отдать концы? Да? Кому это надо?

— Есть и другие, — загадочно повторил Полак, качая в темноте головой.

Минетта видел только его профиль. Ему пришла в голову мысль, что Полак, с его крючковатым сломанным носом и длинной, выдающейся вперед нижней челюстью, очень напоминает сейчас карикатуру на дядюшку Сэма.

— Ну какой, например? — спросил Минетта.

— Все равно у тебя пороху не хватит, — ответил Полак.

— А у тебя хватит? Почему же ты тогда сидишь? — настаивал Минетта.

— А мне нравится в армии, — ответил Полак смешным дребезжащим голосом.

Минетту такой разговор начал выводить из себя. Полака никогда не переспоришь.

— Пошел ты к …! — буркнул Минетта сердито.

— Сам иди, — не сдавался Полак.

Они отвернулись друг от друга и укрылись одеялами. С океана тянуло прохладой. Съежившись, Минетта начал размышлять о разведывательном взводе, в который их обоих назначили. Он с ужасом подумал о том, что, наверное, придется участвовать в бою. Засыпая, он мечтательно представил себе, как возвратится домой с заслуженными в далеких краях орденскими ленточками. «Но до этого еще далеко», — подумал он, и опять ему стало страшно. Услышав донесшийся издалека орудийный выстрел, он натянул одеяло до самых ушей, и это несколько успокоило его.

— Эй, Полак, — позвал он.

— Ну-у… что тебе? — ответил тот сонным голосом.

Минетта забыл, что хотел сказать, и поэтому задал первый пришедший в голову вопрос:

— Как ты думаешь, дождь будет ночью?

— Проливной.

— Да-а…

В тот же вечер, сидя на одеялах в своей палатке, Крофт и Мартинес обсуждали новую расстановку людей во взводе.

— А этот итальяшка Мантелли — чудной человек, — заметил Крофт.

Мартинес пожал плечами. Итальянцы, испанцы, мексиканцы — все они, по его мнению, были одинаковыми. Ему не хотелось говорить на эту тему.

— Пять новых солдат, — пробормотал он глубокомысленно. — Когда же наконец наш взвод укомплектуют полностью? — спросил он, легонько хлопнув Крофта по спине. Такое выражение чувств было для него редкостью. Помолчав несколько секунд, он продолжал: — Как ты думаешь, нам придется повоевать теперь, а?

— Черт его знает, — тряхнув головой, ответил Крофт. Кашлянув как бы для того, чтобы прочистить горло, он продолжал: — Слушай-ка, Гроза Япошек, я хочу поговорить с тобой кой о чем. Я собираюсь разделить людей опять на два отделения и думаю в одно из них включить бывалых ребят, а в другое