его. — Как чувствуешь себя, Уилсон?

— Хорошо. Но я ничего не вижу.

— Это потому, что темно.

Уилсон обрадованно усмехнулся и произнес слабым голосом:

— Я думал, что из-за этой дырки в животе потерял зрение. — Он чмокнул губами, словно обиженная женщина. — Вот проклятие. — Он попытался повернуться на носилках. — Где я?

— Мы несем тебя к берегу. Стэнли, Гольдстейн, Риджес и я.

Уилсон задумался.

— И с разведкой для меня все кончено?

— Да. Для всех нас, дружище.

Уилсон снова усмехнулся.

— Ручаюсь, Крофт злился, как потревоженная пчела. Черт возьми, теперь-то они обязательно меня оперируют и вырежут всю эту дрянь, правда, Браун?

— Конечно, тебя вылечат.

— После операции у меня будет два пупка, один над другим. В таком виде я буду очень привлекателен для женщин. — Он попытался засмеяться, но закашлялся. — Трудно выдумать что-нибудь более привлекательное.

— Ты все-таки неисправимый пошляк, Уилсон.

Тот вздрогнул.

— У меня во рту вкус крови. Это ничего, а?

— Ничего, — солгал Браун. — Просто кровь выходит и туда и сюда.

— Ну разве это не проклятие для человека, который пробыл во взводе так долго, быть раненным в такой момент? — Уилсон умолк, вспоминая что-то. — Только бы эта дырка в животе перестала болеть.

— Все будет хорошо.

— Послушай, а меня ведь искали японцы там, в поле. Они были в двух-трех ярдах от меня. Я слышал, как они болтали о чем-то. Они искали меня. — Уилсона опять затрясло.

«Он снова бредит», — подумал Браун и спросил; — Тебе не холодно?

Уилсон только вздрогнул в ответ. Постепенно, пока он говорил, температура у него спала, тело становилось влажным и холодным.

Его сильно знобило.

— Дать тебе еще одно одеяло? — спросил Браун.

— Ага. Если можно.

Браун отошел от носилок, направляясь к тому месту, где расположились остальные.

— У кого-нибудь есть второе одеяло? — спросил он.

Сразу никто не ответил.

— У меня только одно одеяло, — сказал Гольдстейн. — Но я могу обойтись и плащом.

Риджес промолчал, а Стэнли предложил:

— И я могу спать под плащом.

— Вы вдвоем обойдетесь как-нибудь одним одеялом и плащом, а один плащ и одеяло я возьму.

Браун возвратился к Уилсону, укрыл его своим одеялом и одеялом и плащом, взятыми у товарищей.

— Так лучше, дружище?

Уилсон стал дрожать меньше.

— Хорошо, — пробормотал он.

— Конечно.

Несколько минут они молчали, а потом Уилсон снова заговорил:

— Я очень благодарен вам за все, что делаете для меня. — На глазах у него навернулись слезы. — Вы хорошие ребята, и я сделал бы для вас все, что хотите. Человеку хорошо только тогда, когда у него друзья. А вы так заботитесь обо мне. Клянусь, Браун, может быть, мы когда-нибудь и ссорились, но когда я поправлюсь, то сделаю для тебя все, что ты захочешь. Я всегда знал, что ты хороший друг.

— Ну ладно, ладно.

— Нет, человек хочет, хочет… — От желания высказаться Уилсон начал заикаться. — Я ценю это и хочу, чтобы ты знал, что всегда буду тебе другом. Ты сможешь сказать, что есть такой человек — Уилсон, который никогда ничего плохого о тебе не скажет.

— Ты лучше успокойся, друг.

Но Уилсон продолжал еще громче:

— Ладно. Я постараюсь уснуть, но не думай, что я не благодарен вам. — Уилсон снова стал заговариваться, а через несколько минут умолк.

Браун задумчиво смотрел в темноту. И снова поклялся себе:

«Я должен доставить его в лагерь».

Среднего роста, слегка полноватый, с мальчишеским веснушчатым лицом, вздернутым носом и каштановыми, с рыжеватым отливом волосами. Однако вокруг глаз можно было заметить морщинки, а на подбородке несколько тропических язв. В общем ему можно было дать лет двадцать восемь.

Соседи всегда любили Вилли Брауна — он такой честный мальчик, у него обычное приятное лицо, какое можно увидеть на рекламах в витринах магазинов, банков и других учреждений.

— Хорошенький мальчик у вас, — говорили соседи его отцу Джеймсу Брауну.

— Да, хороший, но вы посмотрели бы на мою дочь. Она-то уж писаная красавица.

Вилли Браун очень популярен. Матери школьных друзей всегда ставят его в пример, он — любимец учителей.

Но ему это не нравится.

— Ох уж эта старая ворона, — говорит он об учительнице. — На нее и плюнуть жалко. — Он сплевывает на покрытый пылью школьный двор. — Не знаю, почему она не оставит меня в покое.

И семья у него хорошая. Отец работает на железной дороге, в Талсе, служащим, хотя начинал карьеру в депо. У семьи Браунов свой дом в пригороде, приличный участок за домом. Джим Браун — хороший хозяин, все время понемногу делает свой дом благоустроеннее, устраивает водопровод, подправляет дверь, чтобы легче закрывалась. Он не такой человек, чтобы залезать в долги.

— Элла и я стараемся придерживаться бюджета, — говорит он гордо. — Если оказывается, что немного перерасходовали, то просто отказываемся от виски на неделю. (Далее извинительным тоном.) Я считаю спиртное роскошью, особенно если приходится нарушать закон, чтобы достать его. Кроме того, никогда нет уверенности, что не ослепнешь от этого виски.

Джим Браун старается быть в курсе событий. Читает «Сатердей ивнинг пост» и «Кольерс», а в начале двадцатых годов участвовал в коллективной подписке на «Ридерс дайджест». Сведения, почерпнутые из этих журналов, очень удобны для разговоров в гостях; единственная нечестность, которую отмечают в нем люди, состоит в том, что в разговорах о статьях он не упоминает источник.

— Знаете ли вы, что в двадцать восьмом году сигареты курило тридцать миллионов человек? — спрашивал он бывало.

«Литерари дайджест» держит его в курсе политических событий.

— На последних выборах я голосовал за Герберта Гувера, — с удовольствием признается он, — хотя я всегда был демократом, насколько мне помнится. Но на следующих выборах думаю голосовать за демократов. По-моему, пусть одна партия побудет у власти, а потом другая.

Миссис Браун согласно кивает.

— Я разрешаю Джиму играть ведущую роль в наших политических убеждениях.

Она не добавляет при этом, что такую же роль отводит ему и в ведении хозяйства, но об этом можно догадаться.

Приятные люди, приятная семья, по воскресеньям, конечно, ходят в церковь. Единственное, в чем миссис Браун имеет твердое мнение, — это в вопросе об отношении к новой морали.

— Не знаю почему, но народ больше не богобоязнен. Женщины пьют в барах и делают бог знает что еще. Это неправильно, совсем не по-христиански.