— Очевидно, студентки взяли такую тему, — говорит Федоров, — потому что их увлекли интересные проблемы, поставленные в статье Голицына. Вот жаль только, что не были учтены сроки выведения птенцов. Полагаю, в дальнейшем…
Я сижу на опушке леса. Читаю Севину статью, о которой говорил Федоров. Она напечатана в академическом журнале.
Действительно, после такой работы наша работа о головастиках должна была показаться Севе чепухой. Неужели он знает столько языков? Здесь библиография на пяти языках. Если бы у меня была такая статья, представляю, как бы я о ней всем растрещала. А он?.. А он скромно мыл посуду. Надо же суметь такого Севу заставить только мыть посуду. И он ничего. Ничего?.. Я, кажется, все начинаю понимать: он смеялся надо мной. Все это время просто смеялся. Увидел мое нахальство, отстранился от всего и решил посмотреть, что из этого выйдет. А теперь? Ведь работу Федоров похвалил?.. Работу похвалил — общую с Севой работу. А надо мной смеялся. Конечно, тоже смеялся. «Понравился докладчик!» — это же топкий юмор академика. Почему-то больше ему никто не понравился. Одна я понравилась. Еще бы: с таким пафосом изрекла про анальное отверстие. Какой позор!
Сева идет с банками. С двумя. В банках головастики. Ищет меня, чтобы идти на пруд? Подошел. Увидел раскрытый журнал со своей статьей. Взял у меня из рук сборник, закрыл.
— Идем.
Глаза смеются? А кто их знает, может, и смеются. Беру одну банку.
Пруд. Сева выпускает головастиков из своей банки. А я сижу на песке. Пруд этот какой-то треугольный. С двух сторон деревья. А с третьей нет.
Сева возвращается.
— Давай твою банку.
— Нет. Этих я сама выпущу.
Прислонился к дереву.
— Сева, я хочу тебя спросить. Только ответь правду.
— Да.
— Что ты обо мне думаешь?
Сева молчит. Как всегда, он смотрит вниз. На траву. А я смотрю на Севу и мимо него. На деревья.
— Ты удивительная… Я таких не встречал.
Встаю. Беру банку. Иду к пруду. Нагибаю банку и подставляю под банку руку. Головастики, попав на мою ладонь, сначала кружат в ней, а потом соскальзывают в пруд. Они прохладные, нежные, пузатые.
Глава III. Девочка, которая очень любит манную кашу
Шесть часов утра. Электрички уже ходят. Быстро вылавливаю из кристаллизатора двух самок рачков артемий и выпускаю их в литровую банку с морской водой. Завязываю банку марлей. Банку ставлю в сетку. Что еще? Пропуск. Еще? Деньги. Выхожу на крыльцо.
— Бабушка!
Бабушка поливает огурцы в огороде. Она не слышит.
— Бабушка, я уезжаю!
Бабушка поворачивается.
— Куда?
— В Москву. Очень нужно.
— Ты же не ела!
— Бабушка, не могу. Не сердись. Раки рожают!
— Кто рожает?
— Раки.
Я за калиткой. До станции ходьбы двадцать минут. Пятьдесят минут в электричке. От Киевского вокзала до Ленинских гор еще тридцать минут, итого больше двух часов. Лишь бы артемий не родили по дороге.
Я выхожу на узкую тропинку, которая тянется между забором пионерлагеря и канавой. Ночью был дождь, глину развезло. Идти трудно. Ноги скользят. Перепрыгнуть через канаву и пойти по дороге? Но прыгать рискованно. У меня в руках банка. А тропинка, наверное, никогда не кончится. Скольжу я уже бесконечно долго.
Наконец я выбираюсь на дорогу. Разжимаю руку, в которой была сетка. Рука от напряжения затекла. А как артемии? Пока все в порядке. Детенышей еще нет.
По сосновому лесу идти легко. Вода здесь сразу впитывается в землю. Надо решить, как лучше дальше пойти: верхом или низом. Внизу сегодня, наверное, грязь, под мостом разлился ручей. А вверху по шпалам прыгать с банкой тоже неудобно. Лучше уж низом.
Я выхожу к железнодорожному полотну и спускаюсь вниз на дорогу, идущую вдоль насыпи. Теперь до станции осталось ровно два километра. Заглядываю в банку. Артемии спокойно плавают.
Интересно, кто сейчас на кафедре? Сегодня вторник. Николай Иванович по вторникам, кажется, бывает с утра. Но все равно. Я сначала умертвлю рачков с помощью фиксатора буэна — зафиксирую их. Потом покрашу в кармине, потом сделаю препарат. И уже с готовым препаратом приду к Николаю Ивановичу. Хорошо бы сказать ему ту фразу, какую обычно любит говорить он: «Угадайте, ради чего сделан этот препарат?»
Догадается ли Николай Иванович, что красные точки, просвечивающие сквозь зародышевую сумку артемии, — это глаза науплиусов, детенышей артемий. Может, и не догадается. Он, наверное, и не подозревает, что артемии могут вдруг стать живородящими.
«Артемии мечут икру, — говорил Николай Иванович, еще когда отправлял меня в Одессу. — Икринки желтые, маленькие, плавают на поверхности воды косяками. Это очень красиво: желтые полосы на черной воде».
А может быть, и догадается. Я же догадалась сегодня утром. Утром… В кристаллизаторе, где не было ни единой икринки, появилась масса науплиусов. А зародышевые сумки, в которых обычно у артемий находится икра, были либо абсолютно пусты, либо наполнены движущимися красными точками. Догадаться нетрудно.
Передо мной столб. Значит, я прошла километр. Снова грязь. Главное, добраться до моста. От моста видна станция, и поэтому кажется, что ты уже дошла.
Николай Иванович был против того, чтобы новую курсовую я начала на даче без настоящего оборудования, без книг. Он оказался неправ. Лабораторию я оборудовала здесь отличную. Те книги, которые были необходимы для постановки опытов, я прочитала. Остальные я успею прочитать зимой. Я видела программу четвертого курса, она ерундовая. Зато и лето не будет потеряно.
Сегодня еще надо зайти в читальню. Уточнить концентрацию морской воды в опытах Гаевской. И надо взять с кафедры гидробиологии икру рачка бранхипуса.
Мост. Ручей под мостом, конечно, разлился, и камни лежат далеко друг от друга. Прыгать нельзя. Снимаю сандалии, перехожу ручей и снова надеваю. А как артемии? Не родили. Сева, наверное, уже уехал на Белое морс… Вот бы Сева обрадовался! Когда у меня что-нибудь выходит, он доволен. Молчит, но я знаю — доволен, знаю по выражению лица… Написать ему письмо? Начать так: «Сева! Я сделала открытие!..» Нет, ему так писать неудобно: он слишком скромен сам… А как отнесся бы Витька? Наверное, сказал бы: «Я, как всегда, был прав». Ведь он говорил Таньке, что из меня выйдет толк. Я с ними теперь совсем не вижусь. Они бегают где-то счастливые. Тане когда-нибудь потом скажу о своем открытии, а Любо сегодня скажу. У нее сейчас тоже успех. Она прошла по конкурсу и будет петь на фестивале молодежи… И что самое замечательное: горло у Любы оказалось здоровым. А болело оно от нетерпения, от желания петь, когда другие поют. Это ей один опытный певец объяснил. У него в молодости тоже горло болело, пока он не приучил себя терпеливо слушать чужое пение.
Я почти на станции. Остается взобраться по насыпи, перейти рельсы, подняться на платформу и взять
