Скоро настанет и мой черед войти в этот уютный маленький домик. Пусть тогда похоронный обряд по мне совершит семья Комаки. Пусть они разговаривают со мной.

«… Каждый год отмечайте день одиннадцатого сентября праздничным рисом и сакэ. Не оскверняйте души усопших несправедливыми обвинениями, ни в коем случае не приглашайте монахов или монахинь. Распорядителями назначаю потомков семьи Комаки… Сегодня я почтительно подношу душам усопших родных и предков рис и сакэ и тем выполняю свое заветное желание…»

Нынче я отмечаю уже седьмую годовщину со дня основания этого храма. С позавчерашнего дня я нахожусь в усадьбе Комаки.

Из кухни доносится плеск воды, слышно, как хлопочут и суетятся женщины. Там толкут рис, готовят угощение в честь молодой невестки, лишь накануне вступившей в дом. Какое бы несчастье ни бушевало кругом, люди стремятся создать себе свое маленькое счастье, и это помогает им жить…

Я выхожу одна в поле и вот уже незаметно достигаю Накано — места, где жил когда-то мой опальный отец.

Погода в этом году стоит теплая, мягкая; равнина Кагамино, пробужденная к жизни трудами отца, дышит обилием, покрыта волнами спелого осеннего риса. Десятки лет прошли над этой равниной, и поля полны ласки, как будто уже свыклись с владычеством человека, полюбили его и шлют ему привет со своих бескрайних просторов. Воздух прозрачен, напоен благоуханием спелого риса, дикие хризантемы, такие лазоревые, что кажутся крохотными осколками ясного неба, рассыпали по земле голубоватые блики. Отсюда рукой подать до Суэ, где находится дом сэнсэя, отыскать посланца нетрудно, и сегодня утром я уже отправила сэнсэю письмо:

«…Здесь все в богатом цветении осени, особенно хороши дикие хризантемы, одну из них посылаю Вам в этом конверте. Годы идут, я старею, жизнь моя безотрадна, единственная утеха — чтение. Но что бы там ни было — Вы здоровы. Вы живы, так берегите же себя, прошу Вас об этом…»

Написав эти строки, я вспомнила слова утешения, некогда присланные мне в темницу сэнсэем. «Есть Небо и у Вас, за решеткой тюрьмы, — писал он когда-то. — Судьбу посылает Небо…»

Но теперь, обращаясь к нему почти с такими же утешениями, я уже не верю этим словам. Что значит Небо? И что такое судьба? В нашем мире все творят сами люди.

Канал Фунаири и сейчас полноводен, едва не выходит из берегов; по водной глади в разных направлениях скользят, чуть не задевая друг друга бортами, крестьянские лодки, груженные снопами риса… Я шла по берегу, срывая по дороге цветы для маленькой кумирни, воздвигнутой на том месте, где стояло когда-то опальное жилище отца.

У маленького крутого мостика мне вспомнилось, как год назад, приехав сюда отметить очередной «праздник мертвых», я неожиданно встретила возле этого мостика супругу сэнсэя.

Стоял такой же ясный, погожий день. Жена сэнсэя сказала, что несет заказчице кимоно — она теперь шитьем зарабатывала на жизнь. В руках у нее был объемистый сверток. Мы немного постояли под теплым осенним ветром, доносящим аромат спелого риса, и перекинулись несколькими словами.

Шел уже восьмой год затворничества сэнсэя. Мне ясно представилась трудная жизнь его семьи, весь доход которой зависел теперь только от тонких рук этой женщины. За эти годы один за другим умерли трое маленьких сыновей сэнсэя, и эта утрата переплеталась в моем сознании с болью, пережитой когда-то при смерти братьев.

Мы расстались, и я некоторое время смотрела ей вслед. Весь облик этой женщины, ее прямые плечи, казалось мне, выражали решимость и твердость — чувствовалось, что забота о семье целиком лежит на этих плечах. Безраздельно посвятившая себя мужу, фанатически преданному науке, она, несомненно, счастлива по-своему, думалось мне. Муж, дети, жизнь, в которой переплелось великое множество радостей и горестей, — как недоступно было все это мне, в сорок три года впервые узнавшей волю!..

Я шла полями, и вечерний ветерок, проносясь над колосьями, раздувал рукава моего кимоно.

И река, и поля, и ветер — все было точь-в-точь как год назад. Солнце садилось, спелые нивы, окутанные золотистой дымкой, волновались под ветром, в просветах между колосьями ярко блестел канал Фунаири.

Когда я вернулась в усадьбу Комаки, меня уже ждало письмо сэнсэя.

«…труд мой постепенно близится к завершению, кажется, я уже примерно на середине задуманного. Но теперь меня охватывает сомнение — достойно ли людского взора то немногое, чего я сумел достичь? Впрочем, если мой труд поможет хотя бы единственному моему сыну продвинуться по стезе науки, я буду считать, что достиг своей цели. Может быть, сын окажется способнее меня и сумеет, продолжив мои труды, подняться к высотам знания…»

Сэнсэй сокрушался, что достиг в науке так мало… Я несколько раз перечитала письмо. Оно показалось мне почему-то похожим на завещание, и душа моя сжалась от тягостного предчувствия.

В последнее время здоровье сэнсэя резко ухудшилось, и это удручало меня.

Кормилица, согбенная старостью, но по-прежнему неутомимая, бодрая, как всегда, усердно трудилась, помогая мне готовить лекарства. Мы стали ближе друг другу, чем мать и дочь или родные сестры. Мне казалось, что наши жизни неразделимы. Я так привыкла к ней, что думала: пока я жива, она всегда будет рядом.

А она внезапно скончалась, умерла от пустяковой простуды, ночью, в начале сентября. Утром пожаловалась на недомогание и прилегла. Маленькая, ссохшаяся от старости, она лежала, накрывшись тоненьким одеялом, жалкая, как осенняя стрекоза. Я приготовила лекарственный настой, напоила ее отваром, а ночью постелила себе с ней рядом.

Допоздна я читала «Повесть о Гэндзи» («Повесть о Гэндзи»— классический роман XI в., одно из самых прославленных произведений японской средневековой литературы) и уснула за полночь. Перед тем как уснуть, я склонилась над спящей — она дышала ровно и тихо. Но когда наступило утро и, открыв глаза, я прежде всего взглянула на больную — великое таинственное спокойствие уже снизошло на маленькое тело кормилицы, спокойствие, в котором я безошибочно угадала смерть.

Она умерла, как жила, — ушла из жизни тихонько, как будто, заботясь обо мне, решила не причинять мне ни малейших хлопот своей кончиной, и слезы жалости хлынули у меня из глаз. Не попросила даже подержать ее за руку в последнюю, роковую минуту… При мысли об этом я, теперь уже совсем одинокая, горевала еще сильнее.

Овдовевшая в молодости, она выкормила меня и добровольно пошла в заточение вместе с семьей Нонака.

Старший брат считал, что было бы чересчур жестоко заставлять молодую женщину угасать в заточении, и всячески уговаривал ее выйти замуж во второй раз, но она и слушать об атом не хотела. От природы мягкая, ласковая, она, тем не менее, умела быть твердой — раз уж решила, нипочем не уступит.

«Не горюйте, госпожа о-Эн, ведь мне хорошо…» — казалось, скажет она сейчас, когда я обнимала ее еще не остывшее тело.

Теперь я осталась совсем одна. Ни единого звука, кроме журчанья воды, не раздавалось в доме. Ни одного живого существа, кроме кошки, не было рядом.

Днем я запираю калитку и сижу в комнатах, погруженная в чтение вымышленных историй, а по ночам, закрыв лицо капюшоном, выхожу из дома.

Деревенские хижины окружены густыми зарослями деревьев, перед каждой благоухает цветущая слива. С окончанием зимы, когда иней больше не ложится на землю, ночи в деревне напоены ароматом цветущей сливы.

В этих хижинах спят мои нищие пациенты. С некоторых пор они почему-то решили, что и лекарства и советы, которые я даю, — все полагается им бесплатно. Это крестьяне, одинаково нищие и в то же время по-своему хитрые и корыстные, но они простодушно привязались ко мне и относятся ко мне с уважением.

За мое несчастье, за то, что я отвергнута миром, они простили мне мое происхождение, забыли, что я дочь человека, когда-то властвовавшего над ними, что я принадлежу к враждебному сословию, и допустила меня в свой круг.

Они простили меня, странную, обойденную судьбой женщину с несбритыми бровями и