Прожившая в заточении сорок лет, откуда я могла знать, что жизнь состоит из множества ошибок и заблуждений? Первое же испытание повергло меня в растерянность и уныние.

Дансити был сыном бывшего вассала нашей семьи Окамото из Ямада. Вскоре после нашего прибытия в Асакура отец и сын вместе явились к нам с официальным визитом.

Господину Окамото, старому вассалу отца, пришлось опуститься до положения простого крестьянина, но двадцатитрехлетний Дансити, выглядевший старше своих лет, широкоплечий и стройный, с ясным лбом и умными, живыми глазами, ничем не походил на простого деревенского парня.

Он смотрел на меня в упор серьезным и даже как будто сердитым взглядом. Наверно, я вызывала в нем острое любопытство или, может быть, сострадание. Но меня это почему-то не раздражало.

Стыд шевельнулся в моей душе не потому, что Дансити был похож на тот образ сэнсэя, который нарисовала моя фантазия; причина моего смущения крылась скорее в том, что вне всякой связи с сэнсэем я увидела в Дансити тот тип мужчины, который казался мне привлекательным. Облик, созданный воображением и безотчетно слившийся в моем сознании с сэнсэем — единственным мужчиной, о котором мне довелось узнать.

И все же, проснувшись ночью, я тихонько взяла одной рукой другую свою руку и крепко сжала.

В памяти живо воскресло новое ощущение — впервые изведанное прикосновение мужской руки — сильной, грубой, горячей мужской руки…

Потом я узнала, что к этому времени сэнсэй уже принял решение оставить службу. Он сообщил мне об этом в письме, присланном в том же месяце, девятнадцатого ноября.

В это утро, не в силах терпеть разлуку, я отправила ему письмо с нарочным, но, разминувшись с моим посланием, прибыло письмо от сэнсэя; он писал, что уходит со службы и уезжает на родину, в местечко Суэ, в краю Ямада.

Служба в замке, писал он, требует участия в многочисленных церемониях, совершаемых с наступлением очередного сезона, непрерывного утомительного общения со старшими по рангу и с сослуживцами; он слишком невоспитан и груб для такой светской жизни, так что, в конечном счете, и по службе не успевает, да и наукой не может заниматься так, как хотел бы. Вот почему он решил оставить службу, поселиться на родине в своем доме, всецело отдаться науке и писать книги; к счастью, князь внял его дерзкой просьбе и отпустил…

Двадцать лет прошло с тех пор, как мы узнали друг друга, и вот, когда я, всеми помыслами стремясь к нему, очутилась наконец так близко, всего в каком-то ри от него, он покидает меня и уезжает в далекий край — Суэ, или как там называется это место… Преподносил мне такие стихи, а сам уже знал, что скоро уедет… Какая жестокость!

Какой наукой занимается сэнсэй, к какой школе она относится — об этом я все же имела некоторое, пусть не полное, представление,

После обучения догмам «синто» у престарелого ученого Андзай сэнсэй около десяти лет назад стал учеником Сибукава Сюнкай, главного астронома при центральном правительстве в Эдо. Еще со времени изучения «синто» сэнсэй горячо заинтересовался астрономией и много лет переписывался со своим учителем.

Андзай утверждал, что существует связь между движением небесных тел и моральными свойствами человека, его астрономическая теория носила крайне субъективный характер, была весьма примитивна, больше походила на религию, чем на науку. А Сибукава Сюнкай строил свое учение исключительно на наблюдениях и опытах, что позволило ему создать так называемый «календарь Сэйкё». Таких высот достигла его наука. Его учение захватило сэнсэя, он целиком посвятил себя этой новой науке.

Он мечтал вскрыть общность между принципами древнего японского культа «синто» и движением небесных тел и одновременно на основе долгих и непрестанных опытов установить объективные законы вселенной. Астрономия открывала путь к решению обеих этих задач.

Сибукава Сюнкай уделял главное внимание практическому опыту и все свое время отдавал наблюдениям за движением небесных тел и математическим расчетам. Полученные результаты он проверял па практике. Так появился календарь с семидневной неделей. Сюнкай измерил движение солнца, луны, пяти планет, рассчитал время солнечных и лунных затмений, фазы луны, день 29-го февраля, прибавляемый для более точного совпадения с солнечным годом, и многое другое, о чем раньше не имели понятия.

Я понимала увлеченность сэнсэя. Приобщившись к учению. Сюнкай, он готов был ради науки бросить и службу в замке, и занятия с учениками, дававшие ему средства к существованию, и предпочесть всему этому труды и размышления. Подобно тому, как отец некогда пожертвовал всем ради политики, так и сэнсэй все поставил на карту ради науки.

Я понимала волнение его души, биение его сердца, устремленного к истине, далекой и прекрасной, как висящая в небе радуга. Как бесконечно далеки были эти высокие помыслы от моих низменных горестей и душевных терзаний, всецело прикованных к этой грешной земле!.. Получив письмо сэнсэя, я словно окаменела, не решаясь поделиться новостью ни с матушкой, ни со старой кормилицей.

Я ожидала, что жизнь уготовит нам тяжкий труд и неисчислимые заботы. Но чтобы выполнить просьбу матушки, мечтавшей о собственном доме, и не причинять больше хлопот приютившему нас семейству Игути, увы, нужны были деньги. Переломив себя, я в конце концов написала письмо господину Курандо с униженной просьбой оказать нам хотя бы малую помощь.

Дом решено было строить на месте бывшей усадьбы Магосина. Река протекала рядом, это было удобно, однако, по правде сказать, я выбрала этот участок по другой, гораздо более важной причине. Место было уединенное, ни одного дома рядом, и если бы сэнсэй навестил нас, он мог бы не опасаться чужих любопытных глаз. Как же горько было мне, предусмотревшей даже такие детали, получить от него сегодняшнее послание!..

Итак, сэнсэй уехал в Ямада, и письма больше не приходили. Утренние морозы постепенно слабели, уже наступил декабрь. Приближалась весна. Год, полный головокружительных перемен, подходил к концу.

Моя жизнь протекала в заботах и хлопотах. Выбор участка, планировка дома… Каждый день приходилось встречаться с людьми, обсуждать вопросы, связанные с постройкой дома, а в свободное время — готовить лекарство для матушки, вместе с кормилицей растирать в ступке порошки, скатывать пилюли, а потом раздавать бывшим вассалам, чтобы, продав эти снадобья, они выручили для меня хотя бы немного денег. Наши скромные сбережения исчезли в одно мгновение, кормилица продала даже ручной топорик. На эти деньги мы купили рис и приготовили ужин. За едой я подшучивала над кормилицей:

— Няня, оказывается, и топор, если надо, годится в пищу!

— Да еще какой вкусный, объедение! — отвечала в тон мне кормилица.

Я чувствовала, что душа моя постепенно черствеет, покрывается, словно панцирем, крепкой защитной оболочкой. Как кожа младенца, открытая ветрам жизни, постепенно становится способной сопротивляться любым ненастьям, так и моя душа за два с лишним месяца, проведенных на воле, как бы обрела новый защитный слой. Если раньше я во всем полагалась на других, то теперь мало-помалу начала становиться на собственные ноги. Одиночество в этом мире оказалось еще более суровым, чем в заточении, но зато имелась опора — сама жизнь, дающая силу сопротивляться этому жестокому одиночеству. Очевидно, это и значит жить. Вести от сэнсэя не приходили, однако я старалась не обращать на это внимания и с каждой оказией посылала ему письмо. Я поверяла ему все радости или горести, которые уготовила для меня жизнь. Как ребенок радуется и удивляется новой игрушке, так я, широко открыв глаза, изумленно следила за сложным переплетением событий, которые ежедневно преподносила мне бегущая, текущая, бурлящая вокруг меня жизнь. Если случалась оказия, я могла писать ему трижды на день — счастье, совершенно недоступное мне в прошлом, когда я жила в темнице. Я буквально упивалась этой возможностью свободно писать сэнсэю.

Роль нарочного чаще всего исполнял Дансити, каждые три дня приезжавший к нам из Ямада. Он сам вызвался собирать и привозить мне целебные травы для изготовления лекарств — эта работа постепенно стала для меня главным источником средств существования.

Но как-то раз, принимая от меня очередное письмо, он, опустив глаза и внезапно вспыхнув, сказал:

— Сэнсэй сказал мне: «Ты что, нарочно пошел ко мне в ученики, чтобы носить письма госпожи о- Эн?»