вечно жить в чужом доме, причиняя беспокойство хозяевам, что ей хотелось бы иметь свой угол.
С тех пор как матушка заболела, она вела себя словно малый неразумный ребенок, изо дня в день повторяя одно и то же. Она упорно требовала, чтобы я пораскинула мозгами, как обзавестись собственным домом. Между тем я и сама неотступно думала о том же, вынужденная ухаживать за больной матушкой в чужом доме, где по утрам холод пробирал до костей и запах конского и коровьего навоза пропитывал все насквозь. Но я еще слишком плохо разбиралась в этом новом для меня мире и не умела толком сообразить, с чего начать, как подыскать хотя бы участок для будущего жилища.
Согласно кивая в ответ на жалобы матушки, сэнсэй уговаривал ее не тревожиться — дом наверняка скоро будет построен, не надо зря волноваться — и беспечно рассказывал о лишениях, выпавших на его долю в юные годы.
…Род Тани, где должность настоятеля храма переходила от отца к сыну, во времена князей Тёсокабэ был одним из самых знатных аристократических родов. Но с гибелью Тёсокабэ захирел и род Тани, детские годы сэнсэя прошли в горькой нужде, в доме подчас не было даже масла, чтобы заправить светильник, и нередко случались дни, когда нечего было есть. Слабый от рождения, сэнсэй из-за недоедания страдал тяжелой глазной болезнью. Зрение у него и поныне плохое, что причиняет ему немало неприятностей…
Да и потом, уже взрослым, он не мог похвалиться здоровьем. «Желудочные боли, кровохарканье, головокружение, когда темнеет в глазах…» — все так, как писал он в письмах, адресованных нам в темницу… Оказалось, что путешествие в Хата, когда по пути он вздумал навестить нас, было предпринято для того, чтобы продавать вразнос лекарства собственного изготовления. «Ныне, чтобы прокормить себя и семью, мне ничего другого не остается, как встать на путь преступления…» — писал он в ту пору кому-то из своих друзей в Киото. И все же, рассказывая о пережитом, он говорил весело, словно дело шло о совсем постороннем для него человеке, и речь его, полная добродушного юмора, в конце концов, развеселила матушку.
— Даже на похороны отца мне пришлось одолжить у приятеля кимоно и хаори… Богатство и бедность не вечны и приходят на смену друг другу, так что не стоит из-за этого убиваться…
Я смотрела на него и думала, что он преждевременно постарел, наверно, не только из-за болезней и выпавших на его долю лишений, но еще и потому, что мужественно сопротивлялся судьбе.
Вернулась кормилица, приготовила кое-какую закуску, к нам присоединились старый Игути с сыном, все расположились у очага, и в ход пошли чарки с сакэ.
Сэнсэй достал из складок одежды миниатюрную тушечницу и, покусывая кончик кисти, написал и протянул мне следующий шутливый экспромт:
На Ваш облик смотрю
И в волнении слезы роняю,
Нет, не зря рождено
Дитя в благородной семье.
Красоту Ваших черт
Весеннему ветру сродни.
Солнце заключено
В очертаньях зеркального диска —
Вас низвергла судьба
За железные двери тюрьмы2.
Но старались душой,
И усердью явилась награда,
Прах и тьму одолев,
Засияла свободно луна.
1 Комати — прославленная поэтесса древности, знаменитая еще и своей красотой.
2 В старину в Японии и в Китае зеркала изготовляли из полированной бронзы.
Это был парафраз стихов, присланных некогда мне в темницу, в ответ на китайские стихи, которые я сочинила и послала сэнсэю. Тогда он тоже ответил мне стихами:
На Ваш почерк смотрю
И в волнении слезы роняю,
Нет, не зря рождено
Дитя в благородной семье.
Ваш изысканный стиль
Я Комати самой уподоблю,
Вы в познаньях своих
Мудрецам и ученым сродни.
Солнце заключено
В очертаньях зеркального диска,
Вас низвергла судьба
За железные двери тюрьмы.
Но старайтесь душой,
И усердию будет награда,
Прах и тьму одолев,
Ясным светом засветит луна.
Перевод В. Сановича.
Теперь, в шутливой импровизации, он отнес похвалы, обращенные когда-то к моим стихам, к моей внешности и манерам. Я приняла этот экспромт с улыбкой, но в душе почувствовала смятение.
Пусть это только узоры поэзии, всего лишь шутка, но за ней я ощутила пристальный взгляд мужчины. Вероятно, я показалась сэнсэю странной — сорокалетняя женщина с несбритыми бровями, с зубами, не покрытыми чернью, в кимоно с длинными рукавами…
В довершение всего Тёдза, захмелев, вдруг принялся громко всхлипывать, повторяя:
— Сердце разрывается, когда я вижу госпожу о-Эн, подумать только, такая красавица, такая моложавая— и не замужем!.. Так жаль ее, так жаль, мочи нет!
Эти речи окончательно повергли меня в смущение. Но я была слишком самолюбива и, чтобы не выдать замешательства, весело рассмеялась.
— Простите его, госпожа! Мой дурень Тёдза за годы ссылки научился распускать нюни!.. — оглушительно расхохотался старый Игути.
Стояла поздняя ночь, когда я провожала у порога возвращавшегося в город сэнсэя, и здесь, в полумраке сеней, он схватил мою холодную руку своими разгоряченными от вина руками и крепко стиснул.
Итак, мы свиделись. Казалось бы, я должна быть довольна. Счастлива. А я была угнетена и подавлена. Безотчетная грусть томила душу.
Несколько дней спустя к нам явился Дансити Окамото. «Я слыхал, сэнсэй навестил вас. Поздравляю!» — сказал он, и при этих словах у меня вдруг мелькнула смутная догадка об истинной причине моей печали.
Эта печаль и та едва уловимая растерянность, которую я ощутила, впервые увидев Дансити, — звенья одной цепи. Да, именно так!.. Внешне юный Дансити был схож с тем обликом сэнсэя, что рисовался моему воображению в темнице… Образ человека, которого я ни разу в жизни не видела, но о котором думала с того дня, как мы получили его первое письмо.
Уж не потому ли я так растерялась, увидев сэнсэя, что была обманута собственным воображением? Но разве могла я представить себе сэнсэя, который был двумя годами моложе меня, таким невзрачным, пожилым человеком?
