бессонницы глазами. На груди у него лежало письмо, адресованное одному из друзей.

«Я, недостойный, пользовался бесконечными милостями глубоко почитаемого моего господина и потому был преисполнен желания никогда не покидать его ни в жизни, ни в смерти. Ныне же ничем не смог послужить ему и потому хотел выполнить свое намерение в ту же ночь, как гроб вернули из Коти. Но от душевного расстройства и скорби, видимо, растерялся, за что достоин осмеяния. Теперь господина похоронили, и я нынче же ночью предаю себя смерти.

Хотя господин мой всегда питал отвращение к «смерти вдогонку», считая ее дурным обычаем нашего государства, и говорил, что истинно благородный муж должен ненавидеть этот обычай, я все же осмелюсь нарушить этот его завет. Перед смертью господина, во время его болезни, я один находился при нем неотлучно. Глубина его сердца была поистине безгранична. Чем же отблагодарю я его зa это? Как посмею жить, дорожа сей суетной и быстротечной жизнью, если он мертв? Понимая, что поступок мой противоречит воле господина, я, недостойный, все же решил не расставаться с ним даже в смерти, а посему нынче же лишу себя жизни.

Но опасаясь сим поступком навлечь на себя немалый гнев покойного господина и в оправдание моего преступления (ибо известно мне, что в нынешнее время «смерть вдогонку» запрещена законами нашего государства), составил я сие неумелое послание. Желание отблагодарить моего господина за его милости — вот единственная причина, побудившая меня уйти из жизни. Прошу понять меня и простить. Такова моя просьба, в чем и ставлю собственноручную подпись».

Суровый приказ о посмертной каре отца — уничтожение дома Нонака с конфискацией всех владений и ссылкой его сыновей и дочерей в Сукумо — был вручен семье Нонака в следующем году третьего марта, в день весеннего Праздника кукол (3 марта в Японии справляют так называемый Праздник кукол — народный праздник, связанный со множеством красочных, веселых обрядов.).

Точно так расправлялись власти с семьями и имуществом опальных князей. Но подобное наказание постигало только бунтовщиков, вот почему у многих зародилось сомнение — уж и впрямь, не замышлял ли отец мятеж?

Старший сын Сэйсити шестнадцати лет, третий сын Кисиро восьми лет, я — четырех лет, младший сын Тэйсиро пяти месяцев и наша мать Киса Икэ… Второй сын Кинроку с матерью Кати Кобун… Старшая дочь Енэ восемнадцати лет с матерью Яна… Вторая дочь Кан семи лет и младшая дочь Сё трех лет с матерью Цума Минобэ. В заточение отправили восьмерых детей и их матерей.

Матушка несла Тэйсиро на руках, меня вела за руку кормилица. Мы сели в приготовленный для нас паланкин. В гавани Урато нас ожидали две лодки, присланные семейством Андо, владельцами Сукумо, где нам предстояло жить в заточении…

В этот роковой день, решивший нашу судьбу, я, совсем еще дитя, беззаботно, как ясное утро, радостно уселась в паланкин и, наверно, весело резвилась и щебетала среди онемевших от отчаяния взрослых. В несчастье, как гром поразившем все семью, я, ребенок, наверно, видела что-то интересное, необычное, вызывавшее во мне детский восторг…

Наша темница приютилась у подножия горы Хондзё, к западу от усадьбы Андо, одного из пяти знатных семейств клана Тоса. Из этой семьи происходила супруга нашего деда Гэмба Нонака.

Одинокое строение, крытое камышом, окружал высокий, почти до самой крыши, бамбуковый частокол; с годами бамбук подгнивал, и тогда его заменяли новым.

Селений поблизости не было; люди избегали долину, давшую пристанище узникам, — тяжкое наказание, обрушившееся на головы несчастных, повергло в трепет весь клан.

Осенью, вплоть до наступления зимы, на окрестных холмах по ночам то и дело вздымались к небу столбы белого дыма и виднелись языки пламени, они изгибались по ветру, как змеиные жала. Всю ночь дым и пламя ползали по склонам гор, а на следующее утро весь склон превращался в одно сплошное черное пожарище.

Затем на холмах появлялись крохотные фигурки людей. Эти далекие крестьяне были первыми людьми из внешнего мира, которых мне довелось увидеть, если не считать стражи.

Странно, ребенком я почему-то ужасно боялась этих людей. Согнувшись как-то неестественно в три погибели, эти страдальцы день-деньской копошились на черных выжженных склонах, взмахивали мотыгами, бросали в землю семена. Замирая от страха и любопытства, я с жадным интересом следила на их крохотными фигурками — своим усердием они походили на муравьев.

Нет, мне не приходило в голову завидовать им. Весь день напролет они сновали по крутым, обрывистым склонам, рыхлили землю, таскали корзины с удобрениями и казались мне одинокими и несчастными, как те заколдованные горной ведьмой бедняжки, обреченные на тяжкий, изнурительный труд, о которых рассказывала мне в сказках кормилица.

Меня мучил безотчетный страх — что, если они вдруг нагрянут сюда? Случалось, я капризничала и плакала, по мгновенно смолкала, стоило кормилице пригрозить: «Тише, тише, госпожа Эн… Нельзя так упрямиться, а то, смотрите, придут сюда люди с гор… Придут и скажут: «А ну, кто здесь плачет? Подавайте нам эту плаксу!»

В те времена я была вполне счастлива и чувствовала себя свободной. Я знала, что за бамбуковым частоколом лежит запретный мир, куда я не смею ступить ногой, и боялась живущих в этом мире людей, которые вовсе не казались счастливыми.

С наступлением весны на выжженных склонах зеленели поля гречихи, летом гречиха цвела, покрывая горы волнами белых цветов. В лунные ночи эти сплошь окутанные цветами склоны казались сказочным зачарованным миром.

Прошли годы, я выросла и теперь уже любила смотреть на крестьян, работавших в поле. Теперь я уже знала, что эти труженики, казавшиеся мне когда-то такими несчастными, в отличие от меня свободны, а я — узница; и уже понимала, что праздность только на первый взгляд может казаться счастьем, между тем как свободный труд усердно работающих людей выглядит иногда со стороны наказанием.

Когда-то я боялась этих крестьян, трепетала от страха, как бы они ненароком не явились к нам в дом. Теперь же я стремилась к ним всей душой (о, если бы они хоть раз заглянули сюда!..) и целыми днями наблюдала за их работой.

В нашем маленьком садике, окруженном бамбуковым частоколом, рос дуб, за его ветви цеплялась дикая горная глициния. Каждый год с наступлением лета она расцветала лиловыми гроздьями.

Летом 9-го года эры Камбун (1666 г.) умерла наша бабушка госпожа Гэнрин. После смерти старшей сестры это была вторая постигшая нас утрата. Но госпожа Гэнрин, вместе со своей дочерью госпожой Ити, жила в усадьбе семейства Андо, у меня не сохранилось о ней воспоминаний, и потому я довольно равнодушно отнеслась к ее смерти.

Зато о госпоже Ити, законной супруге отца, одиноко доживавшей свой век в усадьбе Андо, я думала часто и подолгу. Эта женщина, которую мне ни разу не довелось увидеть, время от времени посылала нам через стражу разные подарки, стараясь хоть как-нибудь скрасить наше существование. Однако я интересовалась ею не из благодарности к ее доброте — скорее, мной владело чисто женское любопытство, даже с некоторой долей злорадства; хотелось знать, что на сердце у этой женщины. Ее судьба, о которой мне рассказали, когда я стала взрослой, потрясла мое воображение.

Семнадцати лет госпожу Ити выдали замуж за моего отца. Ему было двадцать три года, свадьба состоялась ровно через год после его вступления в должность правителя клана. Всецело увлеченный наукой, отец наткнулся среди различных конфуцианских догм на заповедь, гласившую, что браки между родственниками вредны и потому их следует избегать. Отец в госпожа Ити состояли в родстве — у них была общая бабка. Не знаю, что пережил тогда отец, как он мучился и страдал, — об этом мне ничего не известно. Знаю только, что в конце концов его верность науке оказалась сильнее любви к госпоже Ити.