Ироническим Духом; этот-то дух гений и собирался перенести на сцену. В мгновение ока при нем образовался маленький двор, заводилами в котором были Чарльтон, Вудс и Одри Севенхоус. После репетиции их всегда можно было найти в ближайшем пабе. Смех за их столиком не умолкал. Уши у меня были длинные, а потому вскоре я был в курсе: они смеются над Миледи, Франком Муром и Эмилией Понсфорт, которые являли собой высокопарщину в худшем ее виде и никоим образом не могли участвовать в пьесе, задуманной гением. Нет, писать он еще не начал, но концепцию уже выстроил, и хотя слово «метафизический» он презирал, но частенько им пользовался, чтобы дать самое общее представление о том, как его концепция будет воплощаться.
Сэр Джон первое время не знал о концепции, но когда ему объяснили, не стал скрывать удивления. Гений крутился на репетициях «Владетеля Баллантрэ», потому что эта пьеса была по роману того же парня, что написал «Джекила и Хайда». Но этому парню (Стивенсон — так, кажется, говорит Роли; ему, конечно, виднее) никогда и в голову не приходило огранить алмаз своего художественного таланта. Именно это гений и должен был сделать за него. Задумывая «Джекила и Хайда», Стивенсон ухватился за тему в духе Достоевского, но разработал ее на манер, который многим мог показаться романтическим, а для гения был прискорбно высокопарным. Единственное, что мог сделать гений для воплощения своей концепции, это переработать исходный материал таким образом, чтобы выявить его истинное содержание — то, к которому Стивенсон лишь приблизился, но потом в страхе бежал от него.
Он решил, что это можно сделать с помощью масок. Гений, посмеиваясь над собственной решимостью, признавался, что ни за что не возьмется за это дело, если ему не дадут полную свободу пользоваться масками по его усмотрению. Маски должны были носить не только Джекил и Хайд, но и весь состав, и иногда на сцене одновременно будет восемь или десять Джекилов — все в масках, отражающих различные стороны личности этого героя. И мы будем видеть, как они меняют маски Джекила (потому что никакого такого реализма гений терпеть не собирается, как не намеревается вводить в заблуждение публику: они должны сразу понять, что происходящее на сцене не имеет никакого отношения к тому, что они по глупости считают реальной жизнью) на маски Хайда. Конечно, будут и диалоги, вернее, главным образом, монологи, но большая часть действия будет развиваться как пантомима. Слово это наш гений произносил нараспев, чтобы придать ему необходимую, на его взгляд, выразительность.
Чарльтон, Вудс и Одри Севенхоус принимали это на ура, хотя и не без некоторых вежливых оговорок по поводу масок. Они считали, что стилизованный грим может быть ничем не хуже масок. Но гений был тверд как скала и настаивал на масках, иначе, говорил, он этим вообще не будет заниматься.
Когда об этих замыслах узнали другие члены труппы, они испытали шок. Они вспоминали о других известных им постановках «Джекила и Хайда», которые прекрасно обходились без всяких дурацких масок. Старый Франк Мур играл с Г. Б. — сыном Ирвинга[145] — в постановке «Джекила и Хайда», где Г. Б. на глазах публики преображался из добропорядочного доктора в негодяя Хайда, а делал он это, просто растрепав себе волосы и принимая неестественную позу. Старый Франк показал нам, как это делал Г. Б.: сначала он напускал на себя вид человека, исполненного такого нравственного величия, что, того и гляди, воспарит над землей, потом он выпивал страшное питье из собственной старой кружки, после чего, издавая звериное рычание и хватая ртом воздух, преображался в отвратительного карлика. Он продемонстрировал нам это однажды днем в пабе, и какие-то незнакомцы, никогда прежде не сталкивавшиеся с актерскими штучками, поспешили выйти прочь, а хозяин попросил Франка о личной услуге — не делать этого больше в его заведении. У Франка был цепкая актерская хватка.
Восхищаясь его способностью воспроизводить зло звериным ревом и конвульсивными движениями, я тем не менее отдавал себе отчет в том, что видел более убедительное зло — в лице волшебника Виллара, а оно было недвижно и спокойно, как камень.
Однажды во время репетиции с гения совершенно неожиданно сбили всю его спесь. Его позвал сэр Джон: «Подойди-ка сюда, дружок, ты бы вполне мог вписаться в эту сцену, э? Это даст тебе практический опыт, кн?» Мы и понять не успели, что происходит, а гений уже играл одного из слуг лорда Дэррисдира. Играл он совсем неплохо — я думаю, кое-чему он научился в Кембридже, увлекаясь самодеятельностью. Но в критический момент сэр Джон сказал: «Убери-ка кресло твоего хозяина, дружок. Когда он направляется на авансцену к мисс Алисон, ты должен переставить кресло подальше, за камин». Гений сделал, что ему было сказано, но это пришлось не по вкусу сэру Джону: гений одной рукой взялся за сиденье снизу, другой — за спинку и перенес кресло за камин. Сэр Джон сказал: «Не так, дружок. Подними его за ручки». Но гений улыбнулся и возразил: «Нет-нет, сэр Джон, так кресла не носят. Одной рукой нужно всегда держать под сиденьем, чтобы не создавать лишних нагрузок на спинку». Сэр Джон был невозмутим — явный признак недовольства. «Это вполне могло бы сойти в лавке твоего отца, дружок, — сказал он, — но не на моей сцене. Подними его, как я говорю». Тут гений покраснел как рак и принялся возражать. Тогда сэр Джон обратился к другому статисту: «Сделай-ка, что я прошу, покажи ему, как надо». До окончания сцены он больше не обращал на гения никакого внимания.
Вроде бы пустяк, но гений был совершенно выбит из колеи. После этого у него ничего толком не получалось. А люди, которые прежде смотрели ему в рот, после того незначительного события здорово к нему охладели. А все дело было в словечке «лавка». Не думаю, что актерам больше, чем другим, свойствен снобизм, но, вероятно, Одри Севенхоус и ее компания прежде видели в нем блестящего дебютанта, а он вдруг превратился в неумеху-актера из какой-то лавки. Былой блеск к нему уже никогда не вернулся. На генеральной репетиции «Владетеля» выяснилось, что он ни бельмеса не смыслит в гриме — он вышел с жутким красным лицом и огромными фальшивыми рыжими бровями. «Боже мой, дружок, — сказал из первого ряда партера сэр Джон, увидев этого призрака, — что ты сделал со своим лицом?» Гений подошел к рампе — грубая ошибка; говорить ему нужно было с того места, где он стоял, — и начал объяснять, что поскольку он играет слугу-шотландца, то, по его мнению, у него должен быть свежий цвет лица, свидетельствующий о предках-землепашцах, о детстве, проведенном на вересковых полях, и о многом- многом другом в таком же роде. Сэр Джон прервал его и попросил Дартона Флешера, хорошего, способного актера, показать парню, как наложить нормальный ненавязчивый грим, отвечающий обязанности переносить кресла.
Гений не скрывал раздражения, — впрочем, удалившись предварительно вглубь сцены, — говорил, что бросит все это дело с Джекилом и Хайдом, пусть себе сэр Джон варится в собственном соку. Но Одри Севенхоус сказала: «Да не валяй дурака. Все мы учимся». И парень остыл. Одри добавила еще доброе словцо, сказав, что ей, мол, без него и жизнь не в жизнь, ведь он напишет для нее хорошенькую рольку в новой пьесе, и она улыбнулась ему улыбкой, которая тронула бы… нет, не хочу преувеличивать — которая тронула бы любого выходца из Кембриджа с задетым самолюбием. Меня бы она не тронула. Я этот ее номер видел и раньше. Но впрочем, я-то был тяжелый случай.
Хотя и не настолько тяжелый, чтобы не испытывать симпатии к потерпевшей фиаско Адели Честертон. Она продолжала играть в «Скарамуше», но в состав «Владетеля» ее не включили. Для исполнения второй по значению роли в пьесе была приглашена некто Фелисити Ларком. Красивее женщины мне не доводилось видеть: очень темные каштановые волосы, очаровательные глаза, превосходная фигура и это неотразимое для многих мужчин выражение стоически переносимой тайной скорби. Но и это еще не все. Она умела играть, тогда как у бедняжки Адели (которая по типажу была персидским котенком) это получалось по настроению. Но Адель была славной девушкой, и я жалел ее, потому что в труппе ею пренебрегали, хотя и без злого умысла. Вы же знаете, как это бывает в театральных труппах: если вы с ними работаете, то живете полной жизнью, если нет, то, по их представлению, прозябаете. Адель была убывающей, а Фелисити — молодой луной.
Как и всегда, у Одри Севенхоус нашлось что сказать. «Сама во всем виновата, — сказала она. — Играет так, что шмальцы торчат. Ну просто торчат… Я могла бы показать, как это нужно играть, но…» — Она пожала плечами, выражая свое отношение ко вкусам постановщика. Словечко «шмальцы» то и дело срывалось с ее уст. Означало оно «яйца», но звучало куда как приличнее. Чарльтону и Вудсу нравилось, когда она его произносила, — оно казалось восхитительно смелым, сексуальным и щегольским. С такого рода клубничкой я столкнулся впервые, и она мне не понравилась.
Я сказал Макгрегору, что мисс Ларком слишком хороша и дорога для такой маленькой роли во «Владетеле». «Ну, зато на гастролях дел у нее будет хоть отбавляй», — ответил он. Я навострил уши, но ничего больше о гастролях выудить из него не удалось.
