«Ты просто продолжай в том же духе, — сказал он. — Попытайся нащупать ритм. Попытайся влезть в шкуру сэра Джона».

Эти слова стали роковыми. Я ринулся на улицу, и меня шумно и обильно вырвало на мостовую. Попытаться влезть в шкуру сэра Джона? Меня что, ждет еще один Абдулла?

Так оно и оказалось, но только это был Абдулла особого рода — мне такое и в голову не приходило. Прошлое никогда не повторяется в точности. У меня начинался период нового рабства — гораздо более опасного и потенциально разрушительного, но ничуть не похожего на мое унизительное существование у Виллара. Я поступил в долгое ученичество к эгоизму.

Обратите внимание: я говорю «эгоизм» — не «эготизм» и готов растолковать вам, в чем различие. Эготист — это себялюбивый человек, довольный собой и жаждущий сообщить миру о своем захватывающем любовном приключении. Но эгоист, как сэр Джон, — личность гораздо более серьезная. Он считает, что он сам, его интуиция, его устремления и вкусы — единственный критерий всего сущего. Да и сам мир — это его творение. Внешне он может быть вежливым, скромным и обаятельным (и конечно, сэр Джон именно таким и был для тех, кто его знал), но под бархатным жилетом — стальная кольчуга; если сталь наткнется на что-то, не уступающее ей по твердости, она отступит и просто проигнорирует существование этой твердыни. Эготист — это то, что на поверхности, тогда как внутри у него слабохарактерная каша неуверенности. Эгоист может даже проявлять почтительную уступчивость в вопросах, которые кажутся ему несущественными, но во всем, что касается его сути, он безжалостен.

Всем нам в той или иной мере свойствен эгоизм. Да и как иначе-то, когда все мы у него столуемся? Я думаю, что вы, Юрген, по преимуществу эгоист. И вы тоже, Гарри. Ничего не могу сказать об Инджестри. Но вот Лизл — определенно эгоистка, а ты, Рамзи, эгоист неистовый, сражающийся со своим демоном, — ведь тебе хочется быть святым. Но всем вам далеко до эгоизма сэра Джона. Его эгоизм питался любовью жены и аплодисментами, которые он умел исторгать у зала. Я не знал никого, кто мог бы сравниться с ним во всепоглощающем и влекущем за собой проклятие грехе эгоизма.

— Проклятие? — не удержался я.

— Мы с тобой, Данни, воспитывались с верой в проклятие, — очень серьезно произнес Айзенгрим. — Что это значит? Неумение слышать голос сострадания; равнодушие к чувствам других, если только они не могут послужить нашим интересам; слепоту и глухоту ко всему, что не льет воду на нашу мельницу? Если я не ошибся в определении и если это разновидность проклятия, то я использовал слово очень даже к месту.

Только поймите меня правильно. Сэр Джон вовсе не был жесток, или бесчестен, или упрям в жизни; но все эти качества проявлялись в нем сразу, как только дело касалось его художнических интересов. А вот в этой достаточно широкой сфере он не знал жалости. Нет, он доводил Адель Честертон до слез на каждой репетиции вовсе не потому, что был тираном. Он полностью подчинил себе Холройда — который во всем остальном был крепкий орешек — вовсе не потому, что любил помыкать себе подобными. Он превратил Миледи в некую разновидность огнетушителя для заливки разжигаемых им повсюду пожаров совсем не потому, что знал о ее исключительных человеческих качествах — необыкновенной душе и умении тонко чувствовать. Это и многое-многое другое он делал потому, что был предан идеалу театрального искусства (насколько оно касалось его) в себе. Я думаю, он прекрасно понимал, что делает, и считал, что игра стоит свеч. Это служило его искусству, а его искусство требовало безжалостного эгоизма.

Он был чуть ли не последним представителем вымирающей породы актеров-антрепренеров. Не существовало никакого попечительского художественного совета, который помог бы ему остаться на плаву в случае провала или оплатил бы счет за художественный эксперимент или акт мужества. Ему самому приходилось отыскивать деньги на свои предприятия, и если какой-то его спектакль приносил одни убытки, то он должен был возмещать их из доходов нового, иначе вскоре его обращения к инвесторам стали бы гласом вопиющего в пустыне. Помимо всего прочего, он был и финансистом. Он просил людей вкладывать деньги в его мастерство, его опыт и предпринимательское чутье. А также — в его индивидуальность и обаяние, а еще — в удивительную технику, которую он приобрел, чтобы его индивидуальность и обаяние стали очевидными сотням тысяч людей, покупавших театральные билеты. Нужно отдать ему справедливость, у него были очень тонкие вкус и чутье, поднимавшие его над актерами первого эшелона до уровня очень небольшой группы звезд с гарантированными зрителями. Он отнюдь не был алчным, хотя и любил пожить на широкую ногу. То, что он делал, он делал ради искусства. Его эгоизм коренился в вере, что искусство (которое он собой олицетворял) стоит любых жертв, какие может принести он и те, кто с ним работает.

Когда меня приняли в его труппу, там уже вовсю шла борьба со временем. Не борьба с приближающейся старостью — потому что на этот счет он не заблуждался. Это была борьба с переменами, которые приносит время, борьба за то, чтобы перенести в двадцатый век представления о театре, бытовавшие в девятнадцатом. Он был глубоко предан тому, что делал. Он верил в романтизм и не мог смириться с тем, что концепция романтизма уходит.

Романтизм не остается неизменным. Из его пьес, в которых красавец-герой выходил победителем (пусть хотя бы и ценой смерти за какое-нибудь благородное дело) из целого ряда великолепных приключений, начинал сыпаться песок. Романтизм в то время ассоциировался с «Интимной жизнью»,[118] которая только-только появилась. Тогдашние зрители не воспринимали эту пьесу как романтическую, но именно такой она и была. И из нашего представления о романтизме (который нередко исследует убожество и деградацию) когда-нибудь тоже будет сыпаться песок. Романтизм — это образ чувствования, непомерно акцентирующий (можно, кстати, и без трагического оттенка) жизнь отдельного человека. В трагедии, как и в комедии, есть вещи поважнее человеколюбия. Для романтизма человеколюбие — главное. Те, кому нравился романтизм сэра Джона, были людьми средних лет или стариками. Конечно, на его спектакли приходило и много молодых людей, но это были не самые интересные молодые люди. А может быть, они по-настоящему и молоды-то не были. Интересные молодые люди ходили на другие постановки. Они валом валили на «Интимную жизнь». Вряд ли сэр Джон мог это принять. Его идеал романтизма был далек от «Интимной жизни», и он развил в себе ужасающую форму эгоизма, чтобы служить своему идеалу.

— Это бич актера, — сказал Инджестри. — Вы помните, что сказал Олдос Хаксли? «Актерство поражает эго как ни одна другая профессия. Ради того чтобы регулярно испытывать эмоциональное самобичевание, наше общество приговаривает большое число мужчин и женщин к пожизненному отречению от душевного равновесия. Не слишком ли это большая цена за наше приятное времяпрепровождение?» Какая глубокая мысль, согласитесь. Хаксли когда-то сильно повлиял на мое мировоззрение.

— Вы, видимо, уже сумели преодолеть это влияние, — сказал Айзенгрим, — иначе вы бы не говорили о душевном равновесии над остатками великолепного ужина и огромной сигары, которую вы сосали, как младенец — грудь матери.

— Я думал, вы меня простили, — сказал Инджестри, напуская на лицо шаловливое (насколько то позволяли его возраст и внешность) выражение. — Я не прикидываюсь, будто отказался от земных радостей. Вернее, как-то попытался было отказаться, да ничего хорошего из этого не вышло. Но при мне остались мои интеллектуальные одежды, и время от времени я в них щеголяю. Продолжайте, пожалуйста, про сэра Джона и его эгоизм.

— Непременно, — сказал Магнус. — Только в другой раз. Официанты проявляют нетерпение, а главный бандит уже деликатно шуршит счетом.

Я не без зависти смотрел, как Инджестри, даже не удосужившись бросить взгляд на цифры, подписал счет. Наверно, он тратил не свои деньги. Мы вышли на улицу под лондонский дождь и взяли такси.

Следующие несколько дней Магнус был занят в студии под Лондоном — нужно было доснять несколько кадров «Hommage»; это были крупные планы — главным образом его руки во время сложных манипуляций с картами и монетами, но он настаивал, чтобы на нем при этом были полный костюм и грим.