Свет еще пылает, но по краям уже становится серым, медленно появляются темные пятна, из-под них снова выступает проказа обычных мыслей, только прикрытая, но не исцеленная. Чудо прошло мимо, оно коснулось, но не переродило меня, мое имя осталось тем же, и я, вероятно, буду таскать его за собой до конца моих дней, я не феникс, возрождение — не для меня, я попытался летать, но снова, точно ослепленная неуклюжая курица, спотыкаясь, валюсь наземь и опять застреваю в колючей проволоке.

— Не грусти, — говорит Изабелла, которая наблюдает за мной.

— Я не способен ходить по радуге, Изабелла, — говорю я. — Но очень хотел бы научиться. А кто способен?

Она шепчет мне на ухо:

— Никто.

— Никто? И ты тоже нет?

Изабелла качает головой.

— Никто, — повторяет она. — Но достаточно, если человек об этом тоскует.

Свет очень быстро меркнет. Когда-то все это уже было, думаю я, но никак не могу вспомнить, когда именно. Я чувствую близость Изабеллы, и вдруг — она уже в моих объятиях. Мы целуемся отчаянно, безумно, точно люди, которых навеки отрывают друг от друга.

— Я все упустил, — говорю я, задыхаясь. — Я люблю тебя, Изабелла.

— Тише, — шепчет она. — Молчи… Тусклое пятно в конце аллеи начинает рдеть. Мы направляемся к нему и у ворот останавливаемся. Солнце село, и поля стали бесцветными, зато над лесом стоит огромная заря, и кажется, что на городских улицах пожар.

Мы некоторое время молчим.

— Какая гордыня, — вдруг говорит Изабелла, — воображать, будто жизнь имеет начало и конец!

Я не сразу понимаю ее. «За нами сад уже готовится к приходу ночи; но перед нами, по ту сторону железной решетки, все кипит и пылает, словно происходит бурный алхимический процесс. Начало и конец, думаю я и вдруг понимаю, что она имела в виду: гордыня воображать, что можно вырезать и выделить свою маленькую жизнь из этого огня и кипенья и сделать наш обрывок сознания судьей ее продолжительности, тогда как эта жизнь — просто маленькая пушинка, которая недолгое время плавает в нем. Начало и конец — выдуманные слова для выдуманного понятия времени, плод тщеславного сознания амебы, не желающего раствориться в чем-то более великом.

— Изабелла, — говорю я. — Милая, любимая, жизнь моя! Мне кажется, я наконец почувствовал, что такое любовь! Это жизнь, только жизнь, высочайший взлет волны, тянущейся к вечернему небу, к бледнеющим звездам и к самому себе, — взлет всегда напрасный, ибо он — порыв смертного начала к бессмертному; но иногда небо склоняется навстречу такой волне, они на миг встречаются, и тогда это уже не закат с одной стороны и отречение — с другой, тогда уже нет и речи о недостатке и избытке, о подмене, совершаемой поэтами, тогда…

Я вдруг смолкаю.

— Я несу какой-то вздор, — продолжаю я, — слова льются непрерывным потоком, может быть, в этом есть и ложь, но ложь только потому, что сами слова лживы, они словно чашки, которыми хочешь вычерпать родник, — но ты поймешь меня и без слов, все это так ново для меня, что я еще не умею его выразить; я ведь не знал, что даже мое дыхание способно любить, и мои ногти, и даже моя смерть, поэтому — к черту вопрос о том, сколько такая любовь продлится, и смогу ли я ее удержать, и смогу ли ее выразить…

— Я понимаю, — говорит Изабелла.

— Понимаешь?

Она кивает с сияющим взором.

— А я уже начала тревожиться за тебя, Рудольф.

Почему бы ей тревожиться за меня, думаю я. Я же не болен.

— Тревожиться за меня? — спрашиваю я. — Почему же тревожиться?

— Да, тревожилась, — отвечает она. — Но теперь нет. Прощай, Рудольф.

Я смотрю на нее и сжимаю ее руки:

— Почему ты хочешь уйти? Я что-нибудь сказал не так?

Она качает головой и пытается высвободиться.

— Нет, да! — настаиваю я. — Не так я говорил! Пустые слова, гордыня, болтовня…

— Не губи же всего, Рудольф! Почему всякий раз, когда ты хочешь чем-нибудь владеть, ты губишь это, как только получил?

— Да, — соглашаюсь я. — Почему?

— Это огонь без дыма и пепла. Не губи его. Прощай, Рудольф.

Что это? — думаю я. — Прямо как в театре, но подмостков никаких тут не может быть. Прощание? Но ведь сколько раз мы так прощались, каждый вечер! Я крепко держу Изабеллу.

— Мы не расстанемся, — говорю я.

Она кивает, кладет мне голову на плечо, и я вдруг чувствую, что она плачет.

— Отчего ты плачешь? — спрашиваю я. — Мы же счастливы!

— Да, — отвечает она, целует меня и выскальзывает из моих объятий. — Прощай, Рудольф.

— Почему ты так прощаешься со мной? Мы же не расстаемся. Завтра я опять приду к тебе.

Она смотрит на меня.

— Ах, Рудольф, — говорит она, точно опять чувствует себя не в силах что-то разъяснить мне. — Как умирать, если не можешь проститься?

— Да, — отвечаю я. — Как? Я тоже не понимаю. Или то, или другое.

Мы стоим перед флигелем, в котором она живет. В холле никого нет. На одном из плетеных кресел лежит очень пестрый платок.

— Идем, — вдруг говорит Изабелла.

Одно мгновение я колеблюсь, но ни за что на свете не скажу я теперь «нет» и поднимаюсь с ней по лестнице. Не оглядываясь, она входит в свою комнату. На миг я останавливаюсь в дверях. Быстрым движением сбрасывает она с ног золотые туфли и ложится на кровать.

— Поди сюда, Рудольф! — зовет она.

Я сажусь на кровать. Я не хочу, чтобы она еще раз пережила разочарование, и вместе с тем не знаю, как мне быть; не знаю, что сказать, если вдруг появится сестра или Вернике.

— Поди сюда, — говорит Изабелла.

Я ложусь, и вот она в моих объятиях.

— Наконец-то, — лепечет она. — Рудольф! — и, сделав несколько глубоких вздохов, засыпает.

В комнате темнеет. Бледным пятном выступает окно в сгущающемся мраке. Я слышу, как дышит Изабелла, и время от времени из соседних комнат доносится бормотание. Вдруг она сразу, словно от толчка, просыпается. Она отстраняет меня, и я чувствую, как ее тело каменеет. Она затаила дыхание.

— Это я, Рудольф, — говорю я.

— Кто?

— Я, Рудольф. Я остался у тебя.

— Ты здесь спал?

Голос у нее изменился. Он высокий, задыхающийся.

— Я здесь остался.

— Уходи, — шепчет она. — Сейчас же уходи!

Не знаю, узнает ли она меня.

— Где тут включается свет? — спрашиваю я.

— Не нужно света! Не нужно света! Уходи! Уходи!

Я встаю и ощупью пробираюсь к двери.

— Не пугайся, Изабелла, — говорю я. Она зашевелилась на кровати, кажется, она старается натянуть на себя одеяло.

— Уходи же, — требует она высоким изменившимся голосом. — Иначе она тебя увидит, Ральф! Скорее!

Я закрываю за собою дверь и спускаюсь по лестнице. Внизу сидит ночная дежурная сестра. Она