— Это уже ничего… Потом что было? Помнишь?

— А потом пришел черный Николас и забрал папку… Эту, — увидел он вдруг на письменном столе светло-зеленый прямоуголник, — Вот, такую же.

Тяжело поднявшись на ноги, Савватий нарочито медленно убрал папку в ящик и запер его на ключ.

— Ладно, спи пока. Я сам разберусь.

Брат вышел, Слава остался лежать в странном оцепенении. В голове снова завертелась веселая карусель. Пришлось подняться и выйти следом за братом на кухню. Знакомо скворчал шницель на сковороде, пузырясь и отстреливаясь маленькими, колючими капельками жира.

— Сав, а Сав. Обьясни мне все, а? Ничего во всем этом понять не могу.

— А тебе и незачем, — Савватий выложил прожаренное мясо на тарелочки, посыпал рядышком в холмик кругляшки горошка из стеклянной банки и стал нарезать тонкими ломтиками остатки бородинского хлеба, — Пожрать надо…

Гнетущую тишину прорезали только писклявые крики детей на улице и шорох машин. Свысока, где-то над головами прерывисто тикали часы.

— Ты кукушку починил? — удивился Слава.

— Починил.

— Кукует?

— Кукует.

Вдруг страх понимания пронзил Славу от макушки до кончиков пальцев босых ног:

— Что ты теперь будешь со мной делать?

— Ничего, — брат мрачно жевал горошек, глядя куда-то в пустоту тарелки.

— Савва!

— Что? — Савватий поднял наконец глаза.

— Ведь Рыбак — это ты!

Неожиданный легкий смех брата заставил Славу вздрогнуть.

— Нет, но я ему и не «рыбка», и, к сожалению, не старуха, чтоб ему передо мной прыгать. Да ты за себя не бойся, все уладим, — хитро усмехнувшись, брат поставил пустую посуду в раковину, — мы дядю Ваню попросим, он у нас бо-ольшой дока по этой части… Понял?

Слава вяло кивнул.

— Так скольких ты там у него примял?

— Не знаю, всех, наверное…

Савватий весело присвиснул:

— Может, тебе в Париж сьездить, или в Венецию податься? — он на минуту задумался, — ты понимаешь, есть тут у нас один родственник… в Иерусалиме. — Савватий с сомнением покачал головой, — за еврея ты, конечно, не сойдешь… Ладно, живы будем — не помрем!

— Савва, — тихо произнес Слава, — а твое-то место во всем этом какое?

— Мое место с краю, — брат просто весь лучился непонятной радостью, — а где был — не знаю! И заруби себе на носу.

— А папка? — холодная ярость закипела где-то внутри, готовясь смести все со своего пути, как первый паровоз.

— Какая папка?

— Которая на столе лежала!

— Ни на столе, ни под столом, ни в столе НИКОГДА НИЧЕГО НЕ ЛЕЖАЛО. Ага?

— Ага. — Прорвав внутренний барьер, ярость растворилась, превратившись в такое же холодное и ясное равнодушее. — Что мне теперь делать? Завтра же в Париж?

— Ну, куда торопиться? Как дядя Ваня скажет.

— Он нам на самом деле дядя?

— Он — брат нашей матери.

— Ты помнишь, как перевернулась лодка?

— Ну?

— И дядя Ваня был там…

— Ну и что? Чем он мог помочь, они же были почти посередине, пока доплыл…

— Рисунок… — неясная, смутная догадка шевельнулась в груди, в самом сердце кольнула острой иглой. В шкафу, в самом дальнем ящике, со времен далекого-далекого детства, под слоем пыли, альбомом с марками и конструктором, где тетради и дневник за пятый класс. Ну почему они это все не выбросили? Тетрадь с сочинениями и алгеброй, красными галочками и пятерками? Слава аккуратно вытянул стопку бумаги: львы, тигры, носороги под пальмами — Африка. Вот она, рыбка, растопорщившая смешные перышки среди переплетающихся водорослей…

— Савва, — смотрел Слава на пожелтевший лист. — Это нам дядя Ваня рисовал, помнишь?

— Ну и что?

— Это было вытатуировано на запястьях у панков-наркоманов.

— Ну и что?

— Нет, ты не понимаешь! — он упрямо смотрел теперь в хитро прищуренные глаза брата, — именно такая, именно эта рыбка была меткой у людей Рыбака.

— Ну да, — охотно согласился Савватий, — причем не у всех, а только у избранных!

— Откуда ты знаешь? — вскочил на ноги ошеломленный Слава.

— Дядя Ваня вообще большой эстет и фантазер… Давай, что ли, чайку попьем.

— Нет, Сав. Они всегда с отцом рыбу ловили, мама боялась, плохо плавала и вообще, я точно помню…

— Славик, а я тот день вообще не помню. Мы же все грибами потравились. Забыл?

Холодок ужаса сковал затылок, взьерошив волосы:

— Так ты знал?

— Я не знал, я грибов не ел…

— А они ели?

— Не помню. Как на станцию вышли, помню. — Многозначительно помолчав, Савватий взял брата за плечо и, глядя в глаза, тихо прошептал:

— Они с отцом не поладили, ясно?

— Что не поладили? — таким же театральным шопотом спросил Слава.

— А вот этого я не знаю, — развернулся к столу Савватий, — что прошло, то ушло. А что ушло, то забыто! Понял?

— Не совсем.

— Что еще? — устало вздохнул Савватий.

— А как же тогда мама?

— Не знаю. Ну, не знаю я! — внезапно сорвавшись на визгливый крик, Савватий выскочил в прихожую. Тихонько шамкнув, хлопнула дверь.

Суровая, когда-то бывшая такой родной и теплой, реальность этого панельного дома до боли в костях пронзила все тело, там внутри теперь что-то выло, пытаясь вырваться наружу под лихой присвист безумной мысли: «Бежать! Бежать от всего этого. Куда-нибудь, только бы подальше… Подальше… В Шамбалу, которая осталась под Харьковом, в мир галлюцинаций. Только бы подальше от всего этого бреда!» Хотелось закурить или плеснуть внутрь чего-нибудь муторного, того же «Курского Соловья»-разбойника, и поглубже. Сделав размереннный глубокий вдох-выдох, Слава расслабился. Вся жизнь прошла перед его глазами уже совсем по-другому, совсем…

— Я убью его, — автоматически вернувшись к письменному столу, Слава попытался выдвинуть ящик. — дядя Ваня, дядя Ваня… — невольно тряслись губы, горячая слеза потекла по щеке вниз и попала на закушенную губу. Слава замер.

Резко и колюче звонил телефон. Оставив стол в покое, Слава снял трубку, но из темного нутра трубки тоскливо тянул свое занудное «У» гудок. Возле ножки серванта валялась скомканная серая бумажка, создавая некий дисоннанс с привычной чистотой и упорядоченностью всей квартиры. Подобрав записку,