Ведерников (засмеялся). Знаете, Оля, по-моему, я был так близко от смерти, что на какое-то мгновение даже душа моя от меня отлетела. А потом вернулась, но стала немножко другая.
Ольга (улыбнувшись). Лучше или хуже?
Ведерников. Это вы мне ее вернули, вам и знать. А по секрету я скажу вот что: мне всегда казалось, что в моем теле живет по крайней мере дюжина враждующих друг с другом людей. (Задумался.) Если бы я был писатель, я написал бы книгу о человеческих заблуждениях, чтобы никто и никогда не повторял их. (Кладет свою ладонь на руку Ольге. Короткая пауза.)
Ольга (с неловкостью). А что это за тетрадь лежит?
Ведерников. Павлик оставил. (Paccмaтривает тетрадь.) Почерк у него совсем детский. (Помолчав.) Странная запись. (Читает.) «Шестого февраля лейтенант Васильев ранен осколком в нижнюю часть ребра. Пульс еле прощупывается». Нет, дальше. (Продолжает читать.) «Однако на вторые сутки вследствие понижения температуры культура газовой бактерии изменила свои ядовитые свойства, и в состоянии Васильева наступило облегчение» (Бормочет.) Понижение температуры. Понижение.
Ольга (протягивает пиджак). Готово. Берите.
Ведерников (откладывает пиджак в сторону). Понижение! Не повышение, а… (Пауза.) Почему же я раньше не подумал об этом? Почему? (Бросается к столу, и видимо, ищет какую-то тетрадь)
Нина (входя). Вот хлеб и триста грамм сахара, как раз хватит на дорогу. (Заметила Шуру и говорит тише.) Из института прислали за тобой машину, чтобы проводить на вокзал. (Пауза.) Да что с тобой, Ольга?
Ведерников. Куда же я дел таблицу температуры?
Нина. Что тут у вас случилось?
Тетя Тася (вынося чемодан). Ну, кажется, все, Ты можешь ехать, милая.
Нина. Хлеб и сахар я кладу в мешок.
Ольга (подходит к Ведерникову). Шура!
Ведерников (нетерпеливо). Подождите! (Лихорадочно просматривает свои бумаги.) Таблица должна быть здесь, на столе.
Нина. Я понесла вещи в машину.
Тетя Тася. Мешок дай мне, тебе вредно утомляться перед спектаклем.
Тетя Тася и Нина выходят с вещами.
Ведерников. Вот! Наконец-то. (Берет таблицу.) Температура раствора тридцать шесть – сорок два градуса. (Что-то бормочет, достает с полки толстую тетрадь и быстро ее листает.)
С улицы слышны гудки машины. Ольга еще раз оглядывает комнату, смотрит на Ведерникова и быстро выходит на улицу.
Ведерников (захлопывает тетрадь и, закрыв глаза, несколько мгновений стоит молча). Так. Не может быть никаких сомнений. Ключ здесь. Понижение температуры! Здесь, здесь надо искать! Но как же я раньше не догадался? Ведь это так просто, малый ребенок и то понял бы, а я… (Хохочет, счастливый.) Оля! Оленька!
За окном темнеет. С улицы возвращается тетя Тася.
(Бросается к ней.) Настасья Владимировна! Куда ж все девались?
Тетя Тася. Только что звонил Павлик и просил передать, что не сумеет зайти. Он получил предписание немедленно вернуться в Севастополь.
Ведерников. Но почему же? Вот жалко! (Быстро.) А где Ольга?
Тетя Тася. Уехала.
Ведерников. Как уехала? А когда вернется?
Тетя Тася (улыбается, не понимая). Что вы, Шура?
Занавес.
КАРТИНА ПЯТАЯ. ЛЮСЯ. Февраль 1943 года.
Борск – небольшой город в Сибири. Маленькая комната в одноэтажном бревенчатом доме. Топится печка. Люся стирает белье, Галина сидит за столом и что-то пишет. Поздний вечер. За окнами бушует метель.
Люся. Вот кончится война, мы с Шурой на Кавказ поедем. Я, Галина Сергеевна, на Кавказе никогда не была. А Крым на меня особого впечателения не произвел, так, ничего выдающегося. В Звенигороде куда лучше. (Сильный порыв ветра.) Галина Сергеевна, вас метель не нервирует?
Галина. Нет.
Люся. А у меня, если ветер воет, очень на сердце бывает беспокойно. Я даже рада, что нынче у вас свет не горит и вы ко мне работать пришли, а то одной жутко как-то. Я, когда была маленькая, тоже метели страшилась. Мне все представлялось, будто за снегом кто-то прячется страшный- страшный. (Пауза.) Вот в Москве метель как-то не чувствуется. Во-первых, каменные дома, а во-вторых, очень много населения. Но здесь, в Сибири, совсем другое дело. (Закончила стирку, отжимает белье.) Я сегодня так устала, меня прямо ноги не держат. Честное слово. Все-таки на сварке довольно трудно работать. На организм ложится большая физическая нагрузка. И глаза что-то болят, сегодня даже книжку почитать не удастся. Да, в Москве, на телеграфе, у меня совсем другая работа была – чистая, аккуратная. Я до замужества очень телеграф любила, там гораздо было интереснее, чем дома сидеть. Просторно, весело! Ведь я была очень веселая, Галина Сергеевна – помните?
Галина. Помню.
Люся. Положим, я и сейчас еще веселая, но, конечно, условия не те. (Развешивает на веревке детское белье.) Второй год идет война, и так много горя вокруг, что даже неудобно бывает. Давайте-ка я посижу лучше. (Садится у печки.) А вы что это пишете, Галина Сергеевна?
Галина. Стенограмму расшифровываю.
Люся. Замучил вас Никита Алексеевич.
Галина. Пустяки! (Перелистывает стенограмму.) Как все-таки приятно, Люся, когда человек – талант и умница! И самое главное – это, пожалуй, то, что талант его согрет любовью к людям. (Словно спохватившись.) Ладно. Хватит бабьей болтовни. Пойду домой лучше.
Люся. А вдруг Михаил Иванович из госпиталя приедет? Он ведь обещался вечером зайти.
Галина (смотрит на часы). Поздно, девятый час. Да и погода сегодня не для прогулок.
Люся. Жалко. Я люблю, когда он приходит. Сразу Шуру вспоминаю, и так делается весело, точно и войны нет, а сидим мы где-нибудь в Москве и болтаем, о чем придется. Это все-таки
