прилежно очищать корпус от пыли. Он взглянул на часы: была половина восьмого вечера. Его жена Хуанита и дети, конечно, заждались его.

Он уже мысленно слышал ее ворчание: «Хоть в воскресенье эти cabrones [51] могли бы не задерживать тебя дольше положенного». Ей было около тридцати, и она была хороша броской, грубоватой красотой.

В глубине души разделяя суждения своей жены и не оправдывая «этих cabrones», Дон все же пытался быть справедливым. Нельзя было отрицать, что мистер Филип Брайан и его жена Аннализа были людьми весьма щедрыми.

Хуанита их терпеть не могла: ведь с тех самых пор, как Дон поступил к ним на службу, воскресные дни, проведенные ею с мужем, можно было пересчитать по пальцам одной руки. В отличие от нее, Дон не забывал и о положительных сторонах своей службы: высоком жалованье, чаевых и солидных подарках, не говоря уж о дружбе с маленьким Бруно, к которому мексиканец-шофер питал особую нежность.

– Бедный мальчик, – говорил он жене, – один бог знает, как он вырастет в этом сумасшедшем доме.

Хуанита немного смягчалась.

– Это верно, – говорила она, – el nio es muy bonito [52], но они… они настоящие cabrones.

В ее устах это было тягчайшим оскорблением.

Хотя Дон не смог провести это воскресенье с женой и детьми, он все же провел его не без приятности с сынишкой Брайанов, которого с гордостью считал почти частью своей собственной семьи.

Бруно обожал лошадей и в сезон скачек не пропускал ни одной. Последняя состоялась в Сан-Матео, неподалеку от Бэй-Медоуз, и мальчик поехал туда полюбоваться своими любимцами и посмотреть, как они побеждают.

– Я хочу стать жокеем, когда вырасту, – говорил он Дону. – Что скажешь?

– По-моему, отличная мысль, – соглашался Дон. – Лошади тебе нравятся. Только учти, чтобы стать жокеем, нужно быть тощим коротышкой. Тебе только-только исполнилось семь, а на вид уже не меньше девяти.

– Но я не толстый! И каждый день по часу стою с грузом на голове, чтобы не вырасти, – возражал мальчик.

– Такой смелый опыт может принести плоды, – усмехался Дон, чтобы его ублажить, зная, как мало счастливых минут выпадает на долю бедного мальчика.

Бруно приходилось соблюдать бесчисленное множество правил и запретов, на этом неумолимо настаивал мистер Брайан. Аннализа порой пыталась вступиться за сына.

– Бруно, – говорила она Филу, – еще совсем ребенок. Ты не должен быть так строг с ним.

– Он строптивый и твердолобый сицилиец, – отвечал отец. – Пусть научится понимать, что он американец. Он живет в Америке, здесь его будущее. Пусть прежде всего научится быть американцем.

Дон Тейлор был свидетелем досадных супружеских стычек, когда Брайаны вместе выезжали на приемы. Еще больше, чем жестокость хозяина, его поражала глубокая печаль хозяйки. Она с каждым днем казалась все более бледной и исхудавшей, в ее огромных глазах застыло одиночество.

«Не пойму я этих богачей, – говорил он себе. – Купаются в золоте и при этом ухитряются сделать несчастными и себя, и своих детей».

Тут он вспоминал о Хуаните, о счастливых минутах, проведенных вместе, о своих детях, обо всей семье, собиравшейся вместе за столом, и с гордостью ощущал, что этой радости никто у него не отнимет.

Он работал шофером у многих богатых хозяев: они словно были отштампованы на одном станке. Золотой штат, с его благодатным климатом, напоминавшим рай земной, был перенаселен несчастливыми женами, которые либо устраивали скандалы, либо смирялись и заводили любовников, и спесивыми, надутыми мужьями, готовыми, чуть что, лезть в драку или искать утешения в бутылке. И те, и другие часто кончали тем, что пускали себе пулю в лоб или становились постоянными пациентами психоаналитиков.

– В Калифорнии самые популярные виды спорта, – как-то раз довелось услышать Дону, – это развод и психоанализ.

Солнце садилось, затянув полнеба роскошным алым занавесом и бросая отсветы на бескрайние, уходящие за горизонт виноградники.

«До чего же красиво», – подумал Дон. Из дверей пристройки, где жили слуги, вышли трое его детей и побежали ему навстречу.

«Мне повезло в жизни», – сказал он себе, обнимая всех троих разом.

Хуанита улыбнулась и помахала ему из окна гостиной. Она была на удивление спокойна и, казалось, понимала, что у него на душе.

Бруно у себя в комнате тщательно переодевался, чтобы предстать за столом, не вызывая нареканий у отца. Мальчик терпеть не мог, когда ему говорили, что он ведет себя хуже, чем сицилийский крестьянин.

Застегивая белую рубашку, он спохватился, что не успел вымыть руки, внимательно оглядел их и решил, что не такие уж они грязные и идти еще раз в ванную не стоит. Он и без того опаздывал и понадеялся, что отец ничего не заметит.

Бруно спустился на первый этаж и вошел в гостиную, обставленную темной мебелью в стиле «старая Америка». На стенах, как в картинной галерее, были вывешены парадные портреты Брайанов: от сурового Джеймса Брайана, который высадился на Восточном побережье в XVIII веке, совершив трудное и опасное плавание через Атлантику, до Кэт и Филипа Джеймса-старшего, бабки и деда Бруно с отцовской стороны, погибших год назад в авиакатастрофе. Бруно знал, что когда-нибудь мрачная галерея пополнится новыми портретами: его матери, его отца и его собственным. Интересно, какое у него будет лицо, когда он станет таким старым, что писанную с него картину можно будет вывешивать среди портретов предков?

Итальянский мастер-портретист уже запечатлел прекрасный образ Аннализы и угрюмое лицо Филипа. Портреты висели в комнате Бруно, и мальчик часто и подолгу рассматривал лицо матери, которую художник изобразил в бледно-голубом вечернем платье, усеянном крошечными, тоже голубыми, прозрачными розочками. Лицо Аннализы было окутано, словно вуалью, налетом глубокой печали, и маленькому Бруно казалось, что, сумей он каким-то образом откинуть эту вуаль, под ней просияет счастливая улыбка. Но стереть налет грусти с лица матери ему никак не удавалось, и эта неспособность тяжелым камнем лежала у него на душе.

Бруно обожал Аннализу и, когда ему доводилось видеть ее особенно подавленной, садился рядом, брал ее руку в свои и начинал целовать.

– В тебе вся моя жизнь, Бруно, – говорила она, прижимая его к себе. Мальчик понимал, что она говорит правду, и любил ее за это еще сильнее. Исступленное, доходящее до болезненности чувство иногда разрешалось слезами.

Бруно вошел в гостиную, где Филип, Аннализа и Джордж, младший брат Филипа, пили аперитив. Аперитивом служил «Траминер», прекрасное белое вино, продукт виноградников семьи Брайан.

Мальчик поклонился взрослым, внимательно следя за тем, чтобы держать руки по швам.

– Добрый вечер, папа, – сказал он. – Добрый вечер, мама. Добрый вечер, дядя Джордж.

Все они улыбнулись ему в ответ.

– Тебе понравилось на бегах? – спросила Аннализа.

– Очень понравилось, мама, спасибо.

Уолтер, молодой, светловолосый, длинноногий официант с зорким взглядом и крючковатым птичьим носом проворно подал ему на серебряном подносе стакан апельсинового сока.

Бруно занял место на диване между родителями.

– Ты вымыл руки? – спросил отец.

– Да, папа, – соврал он с готовностью человека, живущего под постоянным дознанием, надеясь не покраснеть от сказанной неправды и моля всевышнего избавить его от придирчивой отцовской проверки. Насаждаемые в семье строгие правила поведения тяготили его.

– Пей свой сок, сынок.

Это прозвучало как приказ.

– Да, папа, – послушно отозвался Бруно, мысленно радуясь, что ложь сошла ему с рук.