вместе с буйною водой,ну, а выпусти, плотина,молодою-молодой.Ты свети, свети, плотина,через горы и леса!Ты сведи, сведи, плотина,все морщиночки с лица...» Ты «с выходом» прочесть хотела, Майя!Я понял тебя, Майя... Выход в том,чтоб озарял нас, души просветляя,тот свет, который сами создаем.И думал я еще о нашей тягек поэзии... О, сколько чистых душк ней тянется, а вовсе не стиляги,не «толпы истерических кликуш»!И стыдны строчки ложные, пустые,когда везде - и у костров таких -стихи читает чуть не вся Россияи чуть не пол-России пишет их.Я вспомнил, как в такси московском ночью,вбирая мир в усталые глаза,немолодой шофер, дымивший молча,мне прочитал свой стих, не тормозя: «Жизнь прошла... Закрылись карусели...Ну, а я не знаю, как мне быть.Я б сумел тебя, Сергей Есенин,не в стихах - так в петле заменить!» И пишут, пишут - пусть корявым слогом, -но морщиться надменно, право, грех,и если нам дано хоть малость богом,то мы должны писать за всех, для всех!Ведь в том, что называют графоманством,Россия рвется, мучась и любя,тайком, тихонько или громогласно,но выразить, но выразить себя! Так думал я, и, завершая праздник,мы пели песни дальней стариныи много прочих песен - самых разных,да и - «Хотят ли русские войны?...».И, черное таежное мерцаньеглазами Робеспьера просверлив,бледнея и горя, болгарин Цаневчитал нам свой неистовый верлибр: «Живу ли я?«Конечно...» - успокаивает Дарвин.Живу ли я?«Не знаю...» - улыбается Сократ.Живу ли я?«Надо жить!» - кричит Маяковскийи предлагает мне свое оружие,чтобы проверить, живу ли я». Кругом гудели сосны в исступленье,и дождь шипел, на угли морося,а мы, смыкаясь, будто в наступленье,запели под гитару Марчука: «Но если вдруг когда-нибудь мне уберечься не удастся,какое б новое сраженье ни покачнуло шар земной,я все равно паду на той, на той, далекой, на гражданской,и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной...»[4]И, появившись к нам на песню сами,передо мной - уже в который раз! -в тех пыльных шлемах встали комиссары,неотвратимо вглядываясь в нас.Они глядели строго, непреложно,и было слышно мне, как ГЭС гремитв осмысленном величии - над ложным,бессмысленным величьем пирамид.И, как самой России повеленьене променять идею на слова,глядели Пушкин, и Толстой, и Ленин,и Стенькина шальная голова.Я счастлив, что в России я родилсясо Стенькиной шальною головой.Мне в Братской ГЭС мерцающе раскрылся,Россия, материнский образ твой. Сгибаясь под кнутами столько лет,
