Немому повинуясь повеленью, закатом сквозь листву просквожены, вступили мы в тенистую аллею по имени «Аллея Тишины». И эта золотая просквоженность, не удаляясь от людских недоль, снимала суету, как прокаженность, и, не снимая, возвышала боль. Боль, возвышаясь, делалась прекрасной, в себе соединив покой и страсть, и дух казался силою всевластной, но возникал в душе вопрос бесстрастный - и так ли уж всевластна эта власть? Добились ли каких-то изменений все те, кому от нас такой почет, чей дух обширней наших измерений? Добились? Или все как встарь течет? А между тем - усадьбы той хозяин, невидимый, держал нас на виду и чудился вокруг: то проскользая седобородым облаком в пруду, то слышался своей походкой крупной в туманности дымящихся лощин, то часть лица являл в коре огрублой, изрезанной ущельями морщин. Космато его брови прорастали в дремучести бурьянной на лугу, и корни на тропинках проступали, как жилы на его могучем лбу. И, не ветшая, - царственно древнея, верша вершинным шумом колдовство, вокруг вздымались мощные деревья, как мысли неохватные его. Они стремились в облака и недра, шумели все грознее и грозней, и корни их вершин росли из неба, вглубь уходя вершинами корней... Да, ввысь и вглубь - и лишь одновременно! Да, гениальность - выси с глубью связь!.. Но сколькие живут все так же бренно, в тени великих мыслей суетясь... Так что ж, напрасно гениям горелось во имя изменения людей? И, может быть, идей неустарелость - свидетельство бессилия идей? Который год уже прошел, который, а наша чистота, как во хмелю, бросается Наташею Ростовой к лжеопыту - повесе и вралю! И вновь и вновь - Толстому в укоренье - мы забываем, прячась от страстей, что Вронский - он черствее, чем Каренин, в мягкосердечной трусости своей. А сам Толстой? Собой же поколеблен, он своему бессилью не пример, - беспомощно метавшийся, как Левин, в благонаивном тщанье перемен?.. Труд гениев порою их самих пугает результатом подсомненным, но обобщенья каждого из них, как в битве, - сантиметр за сантиметром. Три величайших имени России пусть нас от опасений оградят. Они Россию заново родили и заново не раз ее родят. Когда и безъязыко и незряче она брела сквозь плети, батожье, явился Пушкин просто и прозрачно, как самоосознание ее. Когда она усталыми глазами искала своих горестей исток, - как осмысленье зревшего сознанья, пришел Толстой, жалеюще-жесток, но - руки заложив за ремешок. Ну, а когда ей был неясен выход, а гнев необратимо вызревал, - из вихря Ленин вырвался, как вывод, и, чтоб ее спасти, ее взорвал! Так думал я запутанно, пространно, давно оставив Ясную Поляну и сквозь Россию мчась на «Москвиче» с любимой, тихо спящей на плече. Сгущалась ночь, лишь слабо розовеясь по краешку... Летели в лоб огни. Гармошки заливались. Рыжий месяц заваливался пьяно за плетни. Свернув куда-то в сторону с шоссе, затормозил я, разложил сиденья, и мы поплыли с Галей в сновиденья сквозь наважденья звезд - щека к щеке... Мне снился мир без немощных и жирных, без долларов, червонцев и песет, где нет границ, где нет правительств лживых, ракет и дурно пахнущих газет.
