— Меня в это время командировали в Африку. К раку это никакого отношения не имело. Но я думал об отце. Я вспомнил ту старую, казалось, погибшую идею противоракового субстрата… Вы запомнили, что такое субстрат?

Там, на трамвайной площадке, детские губы с начинающимися складками не разжимались. Но голос, шедший изнутри, как при чревовещании, ответил:

— Запомнила…

— Я нашел тот потерянный штамм мухи цеце. Вернувшись, я извлек из хромосомы мухи цеце ген и соединил его с геном федюнника. Я вырастил ардабиолу. Представьте, в собственной квартире. В обыкновенном деревянном ящике с обыкновенной землей. Такой же куст, такие же листья, но вместо коричневых ягод появились зеленые плоды, похожие на фейхоа — только поменьше…

…Зеркало в руках толстяка качнулось от рывка трамвая, и из него выпало лицо девушки. Зеркало заколыхалось, как лоскутное одеяло, сшитое из других, случайных лиц.

— Я достал крысу, которой была введена метилнитрозомочевина сильнейший канцероген. У крысы была вызвана опухоль. Крысу, к ужасу моей жены, я поселил в птичьей клетке, выпустив оттуда счастливую этим канарейку. Не знаю почему, я назвал крысу Аллой. Я держал ее впроголодь и потихоньку стал давать ей ардабиолу. Сначала Алла только обнюхивала плоды, но отказывалась есть. Я начал разговаривать с Аллой. Я объяснял, как это важно для нее самой и для людей. Жена решила, что я окончательно рехнулся. Жена поставила мне ультиматум: «Или я, или крыса». Я выбрал крысу. Алла меня послушалась, стала есть ардабиолу. Она вообще оказалась умницей. Через неделю я заметил, что в ее тусклых, печальных глазенках появилась живинка. Заблестела шерсть. Восстановилась частично потерянная координация движений. Алла забегала из угла а угол клетки. Через месяц однажды утром я увидел, что три проволочки птичьей клетки перегрызены и Алла исчезла. Я стал звать ее по имени, и Алла вылезла из-под кухонного шкафа на мой зов. Я чувствовал себя предателем. Я взял ее в руки и попросил у нее прощения за то, что ее надо убить. Я даже заплакал. Когда Аллу вскрыли, то оказалось, что опухоль исчезла. Я поделился своим открытием лишь с одним человеком — с моим коллегой Мишечкиным. Он меня поднял на смех, назвал это научным мистицизмом…

— Молодые люди, вам эта бутылочка не нужна? — раздался ласковенький голосок.

Перед Ардабьевым и девушкой возникла крохотная старушка — с расторопными глазами, держащая в одной руке бутылку из-под шампанского, а в другой — позванивающий дерюжный мешок.

— Бутылку я около рыбака подобрала. Думала — евонная. А он на вас кивнул — мол, ихняя. Я, грит, темно-зелеными не пользуюсь, люблю прозрачность… Так не нужна бутылочка-то?

— Не нужна… — засмеялся Ардабьев и обратился к девушке: — Вот видите, надо было нам вторую бутылку распить в честь бабушки…

— Я и обождать могу… — с готовностью сказала старушка. — Куда мне спешить-то?

— Послезавтра, бабушка, — пообещал Ардабьев. — Послезавтра на это же самое место я привезу много пустых бутылок.

Старушка благодарственно, однако не без сомнения закивала и заковыляла дальше, шевеля кусты палкой.

Девушка, словно по-прежнему не желая, чтобы Ардабьев смотрел ей в глаза, повернулась лицом к каналу. Ардабьев увидел, что часть ее прямых светлых волос на затылке забрана вверх, под кепку, а часть свободно льется вниз, падая на плечи. Под самым ободком кепки на затылке образовалась линия разлома волос, и точно на этой линии проступила темная родинка, такая же, как на ее шее. Толстяка с зеркалом рядом не было, и Ардабьев не мог видеть лица девушки. Но читать можно не только по лицу, но и по спине. Спина была измученная. Спина слушала, но думала о чем-то своем, о чем не хотела думать.

— Дальше, — требовательно сказала девушка. — Не молчите.

— У отца снова начались боли в груди. Он прилетел в Москву. Впервые я увидел его мрачным, мнительным. Я положил его на Каширку. Жидкость из груди откачали, начали химиотерапию, облучение, но сказали, что дело безнадежное. Метастаз на метастазе. Я забрал отца домой. Я рассказал отцу про муху цеце, про федюнник, про Аллу. Я объяснил ему, что это риск. Он согласился. У меня осталось только двенадцать плодов ардабиолы. Я давал их отцу по кусочкам и заваривал листья. Боли прекратились сразу. Волосы, прежде выпадавшие, начали расти. Через месяц снова сделали все анализы. Врачи своим глазам не поверили. Опухоль резервировалась…

— Что? — переспросила девушка.

— Рассосалась… Отец вернулся и теперь снова на электровозе. Но я держал язык за зубами. У меня не осталось ни одного плода. Я набрался терпения. Я подкармливал ардабиолу всеми на свете удобрениями. Вы держали в руках ее второй урожай. Сегодня с утра, еще до всех проклятых поросят, я поехал в институт органической химии, чтобы они сделали точный анализ ардабиолы. Если возможен химический аналог, то в руках у человечества сильнейшее противораковое оружие. Однако по закону подлости лаборатория сегодня закрыта. Все на картошке… Но какая разница — сегодня или завтра… Главное, что ардабиола есть!

Ардабьев вскочил с песка и вдруг закричал на весь берег, торжествующе размахивая руками:

— Ар-да-би-о-ла!

Пожилая пара, поспешно ссыпая яичную скорлупу в выдранный разворот «Огонька», боязливо направилась к своему уже высохшему «Запорожцу».

А рыбак с безнадежной удочкой и ухом не повел.

И вдруг Ардабьев увидел, что девушка в кепке как-то странно начала крениться набок. Лицо ее побелело.

— Что с вами? — бросился к ней Ардабьев. — Я что, замучил вас своими раковыми разговорами?

— Н-нет… — помотала головой девушка. — Мне плохо… Я сама виновата… Я ехала в больницу… Отвезите меня туда…

Растерянный Ардабьев подхватил ее под руки, усадил в пикап. Больница была рядом с той трамвайной остановкой, где девушка сошла часа два назад.

— Не надо меня провожать… — сказала девушка, поскрипывая от боли зубами.

Ардабьев, не слушаясь, довел ее до приемного покоя.

— Ишь, кепку напялила! — раздалось чье-то женское шипение в коридоре вослед девушке. — А сама уже с утра на ногах не держится! Ну и молодежь!

— Уходите, — сказала девушка Ардабьеву, потянув на себя ручку двери и пошатываясь.

— Кепку-то, кепку сними, бесстыдница! — дошипели ей в спину.

Ардабьев остался в коридоре, присев на скрипучий стул прямо в центре шипения. Оно прекратилось.

«Проклятая привычка шипеть. Даже в больнице… — думал Ардабьев. — А я тоже хорош… Разглагольствовал о спасении человечества, а сам не заметил, что рядом со мной плохо человеку. Нет, я заметил это еще там, в трамвайном окне… Поэтому я и поехал за трамваем… А потом забыл… Ушел в монолог…»

Через полчаса Ардабьев хотел было постучаться в дверь приемного покоя, но дверь сама распахнулась, и оттуда выкатилась кровать на колесиках. Из-под простыни высовывалось только лицо девушки, почти не отличавшееся от простыни по цвету, Веки девушки были сомкнуты, но слегка подрагивали. Кровать покатили по коридору, показавшемуся Ардабьеву бесконечным. Чья-то рука легла на плечо Ардабьеву. Перед ним стоял молодой врач с нелюбопытным и недружелюбным лицом.

— Ее привезли вы?

— Я, — подавленно ответил Ардабьев.

— Зайдите ко мне, — сказал врач.

Ардабьев вошел, и врач раскрыл регистрационную книгу, не пригласив его сесть.

— Что с ней? — спросил Ардабьев.

— Сильное кровотечение… — сказал врач. — Кто ей делал аборт?

— Не знаю… — пробормотал Ардабьев.

— Делал это коновал… Так можно искалечить человека, — уже враждебно сказал врач. — Она была почти без сознания, и я не смог ее зарегистрировать. Ее фамилия?..

— Не знаю… — опустил голову Ардабьев.

— Ну хотя бы имя-то знаете? Где она живет? Работает? Учится?