Потом, пристально посмотрев в зеркало заднего вида, водитель прибавил скорость и резко свернул в переулок — Ласло привык считать, что на таких улочках живут только тоскующие по дому filles au pair[42] и вдовы с комнатными собачками. Там нет ни баров, ни ресторанов, и в семь вечера уже не встретишь ни души, жизнь замирает.

Они остановились в пятидесяти метрах от конца улицы, и Ласло последовал за своим юным проводником в арку одного из домов, у выхода из которой начиналась узкая металлическая лестница, подобно виноградной лозе оплетавшая угол внутреннего дворика. Молодой человек несколько раз останавливался, чтобы Ласло его догнал.

— Пожалуйста, — говорил он, волнуясь, как будто боялся провалить эту последнюю часть своего задания. — Пожалуйста…

Добравшись до самого верха, они вошли в коридор, который был едва ли шире плеч Ласло. Они пришли, понял он, в одно из тайных мест города, где за обшарпанными дверями, практически незаметная для посторонних глаз, могла скрываться любая форма жизни.

Молодой человек остановился у второй двери справа и постучал условным стуком: три быстрых удара. Дверь открыл Эмиль Беджети.

— Спасибо, — сказал он, не обращая внимания на молодого человека, и повел Ласло в комнату. — Я знал, что вы придете.

— В таком случае, — ответил Ласло, все еще запыхавшись после подъема, — вам было известно больше, чем мне.

Комната оказалась невероятно маленькой, une chambre de bonne[43] в форме тупого клина, почти под самой шиферной крышей. Летом здесь душно, зимой пробирает до костей. Ласло пожил свое в таких комнатах и никогда не думал, что ему случится снова там побывать.

В центре комнаты стояли три стула, два напротив одного, а у стены — односпальная кровать с продавленным матрасом, на которой не было ни простынь, ни покрывала. На столике у кровати стоял будильник, рядом с ним лежал сотовый телефон. На одном из стульев сидела молодая женщина в черном платье — лицо у нее было настолько бледным, что казалось выскобленным, — и изучала Ласло холодным, полным высокомерия взглядом, от которого ему стало не по себе.

— Было бы здорово, — сказал Ласло, — если бы вы не смотрели на меня так.

— Но это зависит от вас, месье, — резко ответила женщина.

Эмиль жестом приказал ей замолчать.

— От меня? — повторил Ласло.

Он сел на стул напротив нее и словно вновь — внезапно — оказался в другой комнате в другом доме, куда мужчины и женщины пришли, чтобы получить свои задания: стол устелен картами улиц, по зимнему городу разносится эхо орудийных залпов. И он уже знал, что ему снова дадут задание, скажут, за что ему предстоит отвечать, но не Фери или Йошка, а молодая женщина, чьего имени он не знал и которая, при всей своей осведомленности, вряд ли понимала, что за нужда его сюда привела. Он посмотрел ей прямо в глаза и улыбнулся — улыбкой, в которой смешались гнев и грусть, и, не в силах понять, почему он так улыбается, она смутилась.

— Продолжайте, — сказал Ласло. И они приступили к делу.

Есть такой слух, может, правда, может, просто пилотская байка, что пассажирам экономического класса подается меньше кислорода, чем тем, кто летит классом повыше. Ларри не помнил, от кого он это слышал — может, даже от Ранча, — но, выбираясь из очередного омута дремоты, был готов согласиться, что этот слух имеет под собой основание, потому что в более счастливые времена он путешествовал по другую сторону таинственного занавеса и, как ему теперь казалось, действительно вдыхал более насыщенную смесь и чувствовал себя лучше. Живее и оптимистичнее.

Он протер кулаками глаза и повернулся, чтобы посмотреть на Эллу, но ее кресло оказалось пустым; он привстал и огляделся по сторонам — в проходах ее тоже не было. Они занимали два средних кресла из четырех в центральной секции прямо за крыльями. По одну сторону сидел американский студент, направлявшийся в летнюю школу в Оксфорд, — молодой человек с угреватым лицом, который всякий раз, обращаясь к Ларри, говорил ему «сэр». По другую — монахиня, азиатка по происхождению, которая крестилась и молилась во всеуслышание, когда самолет взлетал из Сан-Франциско, и Ларри был ей за это благодарен. Подобно большинству людей, он имел весьма смутное представление о механизме такого коллективного сопротивления силе тяжести и полагал, что будет лучше, если хоть один пассажир помолится об их благополучном приземлении. Выждав минут пять, он наклонился к монахине и спросил, не видела ли та его дочь.

— Дочь? — Она произнесла это слово, как будто оно было для нее в новинку, но, очевидно, поняла его, потому что с явной тревогой оглянулась на пустое сиденье, словно ребенок мог каким-то чудом выпасть из самолета и, пролетев сквозь толщу воздуха, утонуть в пучинах Атлантики.

— Думаю, она ушла, пока я дремал.

— Мы ее искать, — решительно заявила монахиня.

— Нет-нет, — запротестовал Ларри, — я один пойду.

Но монахиня уже встала с кресла.

— Меня зовут сестра Ким, — сказала она.

— Ларри Валентайн, — представился Ларри.

Он заметил, что помимо обычного монашеского снаряжения — рясы, четок, распятия — на ней были новенькие бело-зеленые кеды, украшенные написанным по-гречески словом «победа».

Они вместе пошли по салону мягко подрагивающего самолета, озираясь по сторонам. Сестра Ким остановила проходившую стюардессу и объяснила ей — на собственном диалекте, — что «джентльмен потерял свою маленькую девочку».

— У нее астма, — добавил Ларри, надеясь, что это оправдает присутствие монахини.

— Не волнуйтесь, — сказала стюардесса с резким английским выговором, — она не сможет далеко уйти в самолете, разве не так?

И они отправились дальше уже втроем, в ту самую минуту, когда экраны опустились для показа очередного фильма и освещение в салоне померкло. Тщательно обследовав туалеты, стюардесса решила посоветоваться со старшим бортпроводником.

— Ингалятор у нее с собой? — спросил бортпроводник.

— Да, — ответил Ларри, вспоминая, как он положил его в нагрудный карман ее комбинезона, когда они ждали приглашения на посадку после надрывного прощания с Кирсти, которая отвезла их в аэропорт и проводила до самой регистрационной стойки, где несколько минут, присев на корточки и чуть не плача, сжимала Эллу в объятиях. Ларри чувствовал себя задетым, как будто перелет в его компании таил в себе угрозу для девочки. И тем не менее начался он не очень гладко.

На экранах молодые дамы в платьях времен Регентства принимали зашедшего в гости кавалера. Большую часть пассажиров клонило в сон, как всегда бывает при поездках на дальние расстояния. Сбросив обувь, они скучающе пялились вверх. Некоторые надели предоставленные бесплатно черные маски и спали или пытались спать. Не чувствовалось ни малейшего движения.

Новый этап поисков продолжался уже пятнадцать минут; процессия из мужчины, монахини и двоих бортпроводников шествовала по проходам, пока не наткнулась на пропавшего ребенка на верхней палубе, в одном из незанятых мультирегулируемых кресел клубного класса — девочка сидела, сна ни в одном глазу, по-видимому, замышляя очередную проделку. Бортпроводники изумились. Как ей удалось проникнуть сюда никем не замеченной? Но Ларри знал, что его дочь обладает таинственными способностями и что умение ускользать от взгляда взрослых, который, как частое сито, ловит лишь крупные предметы, — только одна из них.

— Ты всегда оставаться с папа. — Сестра Ким погрозила девочке пальцем и тут же подмигнула ей, назвав «милым ребенком».