прискребусь туда.

— Давай торбу, чтоб не мешала.

— Ишь чего захотел! Ты, умник, с торбой мотанешься так проворно, что и в Нарыме тебя не найду.

— Дурак ты, тятька!

— Гони, умник, жеребца. Гони!.. Заступ я удачно прихватил от амбара, мигом могилку выдолблю. Гляди, на людей знакомых не нарвись!..

Эта ночь показалась Емельяну вечностью. К утру зарядил проливной дождь. Стараясь чем-нибудь прикрыться, Емельян стал шарить в плетеной кошеве ходка. Нащупал кожаный пиджак Жаркова и ремень с металлической пряжкой. Видимо, председатель почему-то снял их с себя. Для щуплого Емельяна жарковский пиджак оказался почти плащом. Укрывшись им с головой, Емельян сунул руку в один карман, в другой и нащупал наган. Все отверстия наганного барабана были заполнены патронами. Во внутреннем кармане пиджака оказалась баночка с круглой печатью.

Жеребец, позвякивая удилами, нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Близился рассвет, а отца все не было. Преодолевая страх, Емельян развернул Аплодисмента и тихо подъехал к тому месту, где стрелял в Жаркова. Отец, с торбой за плечами, сидел прислонившись к березе на обочине дороги. В предрассветных сумерках лицо его белело, как и прошлым утром.

— Мертвяк с железной ногой… Запарился… Кажись, хана мне пришла, — изменившимся до неузнаваемости голосом проговорил он.

— Садись скорей в ходок!..

— Подмогни…

Емельян поднял отца на ноги. Тот закачался, как пьяный, и сразу рухнул мешком на землю.

— Тятька, ты чего?! — склонившись над ним, перепугался Емельян и заметил, что отец уже не дышит…

Первым желанием Хоботишкина-младшего было схватить торбу с золотом и бежать сломя голову, куда глаза глядят. Он сорвал с плеч отца заветное богатство, однако с ужасом подумал, что колхозники, обнаружив мертвого старика и запряженного в ходок Аплодисмента без председателя, сразу все поймут и догадаются, чьих это рук дело. Рыть отцу могилу было некогда — несмотря на проливной дождь, солнце уже подсвечивало небо на востоке. И тут Емельяну стукнула мысль: утопить труп в пруду. Привязывая жарковским ремнем вальцовую шестерню к ногам отца, он вовсе не предполагал наводить подозрение на Жаркова. Просто под рукой, кроме ремня, ничего не оказалось, а отрезать конец от вожжей Емельян пожалел.

Застоявшийся за ночь жеребец резво взял с места, но, чмокая копытами по раскисшей от ливня дороге, быстро выдохся. Езда походила на затяжной кошмарный сон. Несколько раз Емельяну хотелось застрелиться. В такие приступы он нащупывал торбу с золотом и успокаивался. На полпути к Томску попалась неширокая речка с мостиком, Хоботишкин утопил в ней берданку и картечные патроны. Заряженный наган был надежнее ружья. Промокнув до нитки, в середине дня Емельян остановился у обнесенного высоким бревенчатым забором одинокого дома на опушке мрачного урочища, В таких усадьбах, в стороне от сел, обычно жили кержаки, занимающиеся пасечным делом. Крепкий чернобородый старик в брезентовом плаще с надвинутым на голову капюшоном отворил добротные ворота и разрешил поставить жеребца под навес, чтобы тот не мок на дожде. Проголодавшийся Аплодисмент жадно набросился на лежавшую под навесом охапку свежего сена.

В доме, кроме старика, никого не было. Хозяин быстро вскипятил чайник. Наблюдая исподлобья за продрогшим Емельяном, с намеком сказал:

— Коняга, паря, у тебя чистой орловской породы. Случаем, продать не намерен?..

— Это не мой конь, — буркнул обжигающийся круто заваренным чаем Емельян.

— Вижу, что краденый, потому и приценяюсь. Не отдашь ли по сходной цене?..

Чувствуя, как заколотилось от страха сердце, Хоботишкин выпучил на старика глаза:

— Чего городишь, дед?..

Старик хитро подмигнул:

— Испужался?.. Ходочек тоже добрый. Может, его продашь, а?.. К следующему утру я так перелицую тележку — никакой хозяин не признает.

— Зачем тебе ходок?

— Цыгане тут таборами часто бродят, нуждаются в лошадях да телегах.

— Так и быть, подарю ходок вместе со сбруей, — стараясь задобрить старика, сказал Емельян.

— Если не шутишь, спасибо, — старик сунул руку за ситцевую занавеску на русской печи и достал оттуда поношенный буденовский шлем с красной матерчатой звездой над козырьком. — Из суеверия в долгу не хочу оставаться. Возьми, паря, за твою щедрость. Носи на счастье казенную шапку. А картузик свой скинь. Ты в нем на жулика похож, подозрение вызываешь. Не заночуешь у меня?..

Хоботишкин от ночлега отказался. Старик явно был, как говорится, ухо с глазом. За ночь он мог не только шутя прибрать к рукам торбу с золотом, но и косточки ночлежника зарыть надежнее, чем отец зарыл Жаркова. Наскоро допив чай, Емельян, даже не просушившись, закинул за плечи торбу, поверх нее натянул жарковский кожаный пиджак — отчего стал похож на горбуна — и, взобравшись на Аплодисмента, поскакал дальше.

Вечером Хоботишкин подъехал к леспромхозовскому поселку Калтай. До Томска оставалось — рукой подать, но появляться ночью в большом городе Емельян не осмелился. Попросился переночевать к глуховатой сгорбленной старушке, избенка которой стояла на отшибе, среди густого ельника. Старушка, видимо, разглядела на шлеме пятиконечную красную звезду и согласилась приютить «служивого». Хоботишкин наконец-то просушил у раскаленной печки одежду и вместе с хозяйкой избы поужинал «чем бог послал». Укладываясь спать на полу, он тайком сунул за пазуху наган, а торбу положил под голову. Спалось плохо. Назойливо кружились вопросы: что делать с золотом? как жить дальше? куда девать Аплодисмента?..

С восходом солнца Хоботишкин приехал на Томский базар. Привязав жеребца к коновязи, стал подыскивать покупателя из людей крестьянского вида. Однако все, к кому бы Емельян ни обратился с предложением насчет орловского рысака, смотрели на него, будто на прокаженного. С запозданием он сообразил, что при коллективизации частная лошадь нужна крестьянину, как мертвому припарки. Единственное, что удалось сделать за первый день в Томске — продать какому-то лысому мужику в ювелирной мастерской за пятьдесят рублей два золотых червонца. Много или мало заплатил мужичок, Хоботишкин не знал, но обрадовался. На вырученные деньги можно было не тужить больше месяца. Вернувшись на базар, Емельян купил полнехонькое ведро овса, всыпал его голодному Аплодисменту и чуть не со слезами простился с любимым жеребцом. После он узнал, что базарное начальство передало оказавшегося «бесхозным» жеребца в ближайшее отделение милиции, где Аплодисмент под новой кличкой «Рысак» легко прижился на служебной конюшне.

А жизнь Емельяна Хоботишкина не складывалась. Без документов его принимали лишь на поденную работу грузчиком то на речной пристани, то на лесоперевалочном комбинате, то на железнодорожной станции. Устроиться получше не помогла и справка, которую сфабриковал сам себе с помощью колхозной печати. С этой справкой только пускали ночевать в Дом крестьянина. Работать физически Емельян не любил, да и силенок для такой работы у него, тщедушного, не хватало. Поэтому целыми днями он бродил по городу или слонялся бесцельно на базаре. Здесь однажды познакомился со старым Рафаилом Валеевичем Муртазиным. До революции Муртазин держал скорняцкую мастерскую, а когда частное предпринимательство закрыли, стал подрабатывать скорняжным делом в обход закона. Жил старик одиноко в крепеньком домике по улице Татарской. У него-то и поселился Хоботишкин накануне надвигающейся зимы, предварительно зарыв свою торбу с золотом и наганом в самом глухом углу университетской рощи.

Стали скорняжничать вдвоем. Точнее, набивший руку на подделках, Рафаил Валеевич из третьесортных, купленных за бесценок шкурок «стряпал» нарядные с виду шапки, а Емельян продавал их на базаре по приличной цене. Промысел был рискованным — милиция строго выслеживала спекулянтов и частных предпринимателей. Емельяну долго везло. Муртазин перекроил жарковский пиджак, сделав из него малорослому Хоботишкину подстеженное ватой полупальто. В таком «кожане» да при красноармейском