коллективизация. Уперлись богомольные — ни тпру, ни ну. Глядя на них, прочие крестьяне тоже заколебались: ни вашим, ни нашим. А в Березовке, можно сказать, под колокольный звон колхоз вырос. Ясное дело, не само по себе все гладко сложилось. Жаркову пришлось не одну беседу провести с попом- батюшкой, чтобы он не вздумал мутить верующих против колхоза. Поп сообразительным оказался, уразумел, что к чему, и зауважал Жаркова. Даже, помню, молебен во здравие новой жизни закатил. Вот тебе и пример… — Хлудневский помолчал. — Таким же решительным образом боролся Афанасий Кириллович и с другими руководящими перегибами.

— Много этих, перегибов, было?

— Да, как же им было не быть, если непроторенной дорогой впотьмах шли. Тут и преданный большевик мог заблудиться, словно в дремучем лесу. Вдобавок, руководящие приспособленцы с толку сбивали: на словах угодничали перед высшим начальством, а втихомолку гнули свою линию. Короче говоря, и перегибов и загибов всяких хватало.

— Вероятно, и у Жаркова были ошибки, — сказал Антон.

— Как не быть… — Хлудневский вздохнул. — С коммуной он подзапутался. А вот при коллективизации угодил в точку. В других селах при создании колхоза крепкого маху дали, сделав основной упор на бедняков да батраков. Собрали с миру по нитке и чуть в лужу не сели. Государство, конечно, в кредите колхозам не отказывало, да ведь, как говорится, и дойную корову нельзя доить до бесконечности. Вдобавок, правление таких колхозов состояло тоже из одних бедняков и батраков. Откуда им, горемычным, взять опыт руководства большим хозяйством? К тому же, чего греха таить, немало среди бедняцкого люду было таких, кто предпочитал увильнуть от работы. Лодыри и теперь не перевелись. Возьми того же Ваню Торчкова. Конюхом был хорошим, а как на пенсию вышел, палец о палец не хочет ударить. Позапрошлой весной Матрена его слегла на месяц в больницу. Оставшись без контроля, Ваня с утра до вечера от телевизора не отходил и даже картошку в огороде «позабыл» посадить…

Бирюков с Кротовым засмеялись. Хлудневский чуть усмехнулся и продолжил:

— Так вот, значит, в отличие от тех бедняцких объединений, Жарков в первую очередь вовлек в колхоз крестьянина-середняка. Кто такой был «середняк»?.. Трудолюбивый мужик, смекалистый. У него и хозяйство было крепенькое, и от любой работы он не отлынивал. По этой причине колхозные дела у нас сразу пошли по твердым рельсам. Успеху помогла и небольшая хитрость Афанасия Кирилловича. Первые колхозы создавались по деревням. Деревня — колхоз, деревня — колхоз. А Жарков к Березовке присватал Серебровку. Уговорил наших середняков объединиться в одно хозяйство с правами отдельной бригады. Почему? Березовская земля хорошо пшеницу рождала, а на нашей земельке рожь да овес ежегодно отменными удавались. Когда сгуртовались эти две деревни, у серебровцев круглый год на столе пшеничный хлеб, а березовцам насчет фуража заботушки не стало… — дед Лукьян помолчал. — После войны пришла волна укрупнения колхозов. Сколько малых деревень с лица земли исчезло! Не миновать бы и Серебровке исчезновения. Однако она не только сохранилась, но и количество дворов в ней стало больше. А каждый двор — это, самое малое, корова, телка или бычок, боров или свинка, не считая, овец, кур да гусей. Это индивидуальный вклад крестьянина в Продовольственную программу для прокормки горожан. Вот, Антон Игнатьевич, и оцени теперь размах мышления Жаркова. Афанасий Кириллович уже тогда предвидел укрупнение и, благодаря его светлой голове, наши деревни живут-поживают да добро наживают…

— Сразу после Жаркова вы председателем стали? — спросил Бирюков.

Хлудневский отвернулся к окну, как будто увидел там что-то интересное.

— Председательствовал шесть с половиной лет. В тридцать седьмом отпредседательствовал, — с неохотой ответил он.

— Почему?

Дед Лукьян встретился с Бирюковым взглядом:

— Время очень сложное было. Шутливо говоря, обзовешь сгоряча блудливую колхозную корову гулящей женщиной — тут же настрочат в НКВД, дескать, гражданин такой-то занимается антисоветской пропагандой. На меня Осип Екашев телегу накатил. Мол, председатель Хлудневский подрывает экономику передового колхоза «Знамя Сталина».

— Так назывался тогда колхоз?

— Ну. Сталинское имя в те годы было самым почетным. Но дело, понятно, не в названии. Работали мы, не жалея сил, севообороты соблюдали — земельку берегли, чтобы она не истощалась. Поэтому показатели у нас были славные. В тридцать втором году, не примите за хвастовство, в первый год моего председательства колхозники получили на каждый заработанный трудодень по три килограмма зерном и по пятьдесят копеек деньгами. Для того времени это рекорд был. В последующие годы тоже неплохо зарабатывали.

— В чем же «подрыв экономики» заключался?

— Осенью тридцать седьмого создал я женскую бригаду по первичной обработке зерна на ручных веялках. Работа нелегкая — с крепких мужиков и то за день по семь потов сходило. А бабоньки так сноровисто взялись веялки крутить, что на протяжении недели ежедневно по две нормы провеивали. Когда управились, решили мы на правлении за счет колхоза подарить ударницам по красной косынке и разделить между ними центнер охвостьев, для собственных кур. Осип Екашев был отменным тружеником, но жадность его превосходила деловые качества. Опасаясь, что награждение ударниц стукнет по карману при подведении итогов, он и надумал всыпать мне, как главному инициатору премирования, по первое число. На мое счастье, уполномоченным НКВД в нашем районе был Николай Дмитриевич Тропынин…

— Это не родственник Сергея Тропынина? — вспомнив серебровского шофера-лихача, спросил Антон.

— Родной дядя, старший брат Сергеева отца.

— Не знаете, он жив теперь?

— Возрастом Тропынин не намного старше меня, так что, если житейские передряги не скрутили его в бараний рог, вполне может здравствовать. Хороший человек, многих земляков от ложных обвинений спас… — Хлудневский задумался. — И меня Николай Дмитриевич после разбирательства отправил с миром домой. Но председательствовать в колхозе после этого я уже не стал.

— Не разрешили?

— Запрета не было. Сам отказался.

— Обиделись?

— Нет, какая здесь может быть обида… Страх меня одолел после екашевской кляузы. А трусу на руководящей должности делать нечего. Разве можно руководить колхозом, если каждого своего шага боишься?.. Думаешь, почему во многих нынешних хозяйствах дела плоховаты? Потому, что председатели их без указания сверху чихнуть опасаются. Не хотят брать на себя даже малую толику ответственности.

— Как впоследствии ваши отношения с Екашевым сложились?

— Никак. У Осипа глаза были обмороженные. Здоровался со мной, будто невинный младенец. Я же делал вид, вроде не знаю об его доносе. В соседях ведь жили… — дед Лукьян показал на окно, за которым чернел покосившийся старый дом с прогнившей крышей и пустыми проемами окон. — Вон екашевский крестовик догнивает. Наследники Осипа давно Серебровку покинули.

Бирюков недолго помолчал:

— А какие колхозные деньги пропали вместе с Жарковым?

— Ничего с Афанасием Кирилловичем не пропало, кроме жеребца с упряжью, колхозной печати да ключей от сейфа.

— Что за сейф был?

Хлудневский растерялся. Тонкие старческие пальцы его мелко задрожали, а на лице мелькнуло выражение, словно он неожиданно для себя высказал такое, чего совсем не следовало говорить. Наступила затяжная пауза. Поспешность в подобных случаях была ни к чему. Кротов, видимо, тоже заметил растерянность деда Лукьяна. Он тихонько кашлянул и отвернулся к окну. Наконец Хлудневский тяжело вздохнул:

— Вот, Антон Игнатьевич, и уложил ты меня на лопатки. Коль уж проговорился, придется выкладывать правду до конца. Признаться, еще вчера возникло желание рассказать это товарищу прокурору, да в присутствии Ивана Торчкова не стал говорить из осторожности. Торчков ведь мигом все с ног на голову перевернет и пущ Брониславы Паутовой сплетню по селу распустит… — дед Лукьян,