важность исполняемой вами работы.

— Меня нужно было известить первым… Я — русский.

— Но здесь степь, Монголия. Я — хан!

— Барон Унгерн — русский.

— Он хочет быть ханом, хутухтой, чыченом…

— Я поеду. Мне скучно, я становлюсь мелочным…

В степи завыл волк. Рога скота поднялись, как кустарники. Чокан отошел от костра и шарил что-то по земле.

— Какая вам нужна родина, Чокан?

— Вы свою родину, атаман, почувствовали давно. Я до тридцати пяти лет жил в Петербурге и думал: моя родина — Россия. А теперь я растерян, мне так легко об'яснить — да вот хотя бы беям, что степь должна быть нашей родиной, а не — русских. Они очень легко соглашаются со мной и говорят им не нужно итти с казаками в Россию, если степь их родина. Казаки захотят большего и вернутся сюда.

Чокан бросил в костер баранью лопатку.

— Я сейчас гадать буду. Если трещины пересекаются, — к зиме мы придем в Россию.

— Зачем?

— Вы же сами зовете меня. А затем, я же жил в Петербурге, я хочу короноваться монгольским ханом в Петербурге. Ха-а!.. Я люблю цивилизацию и я защищаю не одну степь.

Атаман хотел выбранить барона Унгерна, а вместо этого сказал:

— Я сегодня Запуса вспомнил… В борьбе своей… с большевиками… я как-то плохо отделял ложе…

Он сплюнул в костер.

— Ложе!.. Ложе жены от родины, от нации. Мне стыдно сейчас думать, что я боролся за жену. Я сейчас спокоен. Я Запуса видел немного, он борется не за женщин, а женщины за него. Я одну сегодня из них… она неподвижна… в ней все-то еще горит Запус!

— Золото.

— Что?

— Я говорю он похож на золото, его волосы в сердцах русских, как золото скряге… А? Из вас он вышел?

— Совершенно.

— Я рад, что вы нашли родину. Я никогда не думаю о женщине… в степи меньше всего… Хороший конский бег весьма способствует воздержанию.

— Я был ей благодарен за многое…

Чокан, внезапно гикнув, вонзил шашку в баранью лопатку. Кинул кость на землю и наклонился.

— Е! Трещины прямые, как тракт. В России мы не будем, атаман. Я уйду со своими стадами в Индию.

— Вам география знакома?

— По географии я в Индию не попаду. Но стада доведут. Мы пойдем за стадами. Вы же раскаетесь пред Советским Правительством и, когда тысячи дураков с красными флагами в день Октябрьской революции пойдут гадить на улицы, вам, полковник, будет пожалована амнистия.

— Чокан!

— Я же учился в Петербурге. Там не верят бараньим лопаткам, — не верьте и вы… Я завидую людям, нашедшим родину, ибо, полковник, существует родина, похожая на текст «Слова о полку Игореве», читать можно, а попробуйте разговаривать на таком языке?.. Пойдете есть казы?

— Благодарю.

— Если б разбудить ваших казаков и сказать им кое-что о ваших мыслях… они бы на пятьсот верст за ночь ускакали… в Россию, конечно… и воевать, а не сдаваться.

— Чокан, вы старый друг… и если бы…

Балиханов легонько всунул ему свою ладонь под мышки, шевельнул слегка и, покачиваясь, отошел от костра. Лисий его малахай походил на вздыбленную лодку.

— Угодно вам, полковник, выпить на «ты», так как с письмом барона Унгерна мне привезли еще ящик коньяка. Выпив, мы поговорим о дальнейших судьбах родины… Угарное будущее познается угарным настоящим.

Атаман Артемий Трубычев согласился.

Атаман прислугой имел пленных красных. Иногда атаман бил прислугу когда жара удара отхлынет с мускулов, приятно сознавать, что побои причинены не своим. В отряде атамана существовала порка, но в Монголии от нее отучились — женщины покорны, их много. Степь что ли влияла на сердце атамана, но преступлений по дисциплине находил мало.

Прислуга, красноармеец Еровчук, забыл выстоять коня. Атаман простил ему. Он нехотя увидал конопатое светлобородое лицо Еровчука и подумал:

— Русский…

Атаману хотелось осязать найденную родину. Он спросил Еровчука: велика ли у того семья, какой губернии. Еровчук отвечал быстро, но слова были глупые, крестьянские. Он новосел-переселенец, семья в пять человек.

— Видел ли он Запуса?

— Еровчук Запуса не видал, но наслышался много: безбожник и отчаянный человек.

Атаман сказал ласково:

— Скоро война кончится, домой попадешь. Только большевиков в деревне перережь.

Еровчук вытянулся и крикнул по-солдатски:

— Слушаюсь, господин полковник.

Лежа в постели, атаман думал: все не плохие люди и если бы не война, разве он стал бы вешать людей. Он вспомнил одну жену комиссара, повешенную на журавле колодца. Произошло это почти год назад — женщина походила на Олимпиаду.

Атаман закурил.

Под утро он услышал топот — беи раз'езжались по своим юртам. Он ухмыльнулся наивным мыслям Чокана о великой Киргизии. Алаш-Орда (Великая Орда) во времена Колчака помещалась подле Семипалатинска, в пригороде, на левом берегу Иртыша.

Атаман сказал грустно:

— Джатачники, джатачники!.. И столицу-то свою уткнули в мазанки…

Засыпал он всегда, только подумав что-нибудь хорошее. Теперь он заснул при мысли о любви какой- нибудь чистой, нетронутой девушки. Есть же где-нибудь такие и стоит же ради нее пройти всю Россию. Олимпиада не была девушкой, она говорила, что ее изнасиловал отчим… Конечно, есть же в России девушки, способные так любить!

Надо думать, что есть…