принес бы здесь целое состояние. Можно бы называть их калебургергами. Следует отметить, что, кроме как заниматься покупками и ворчать, в Кале, в общем-то, делать нечего. Перед ратушей имеется знаменитая статуя Родена, и еще единственный музей Musee des Beaux Arts et de la Dentelle (музей изящных искусств и зубов, если я еще не позабыл французского). Но музей оказался закрыт, а до ратуши — далеко тащиться, да и вообще, статую Родена можно видеть на каждой открытке. Я закончил тем, что, подобно всем прочим, стал совать нос в каждую сувенирную лавочку, а их в Кале великое множество. По непостижимым для меня причинам французы проявляют особый дар в изготовлении грошовых религиозных сувениров. В темной лавочке на углу Пляс д'Арм я нашел один по своему вкусу: пластмассовую статуэтку девы Марии, стоящей с протянутыми руками в гроте из морских ракушек, миниатюрных морских звезд, кружевных кусочков сушеных водорослей и полированных крабовых клешней. К затылку Мадонны был приклеен нимб из пластмассового колечка для шторы, а на клешне краба даровитый художник аккуратно вывел нарядную надпись: «Calais!». Я замялся, потому что просили за нее немало, но когда хозяйка магазина показала мне, что к открытке еще и подведен провод и игрушка освещается, как ярмарочный павильон в Маргейте, я задумался, не купить ли такую же вторую.

— С’est tres jolie{Она очень милая (фр.).}, — проговорила она благоговейным шепотом, когда поняла, что я и впрямь готов выложить за безделушку настоящие деньги, и бросилась заворачивать покупку, пока я не опомнился с криком: «Где я? И что это за гнусный кусок французского merde лежит передо мной?»

— С’est tres jolie, — повторяла она как колыбельную, словно опасаясь нарушить мой сон наяву.

Думается, не часто ей удавалось всучить кому-нибудь «Деву Марию с ракушками и подсветкой». Во всяком случае я, когда за мной закрывалась дверь лавочки, явственно расслышал ликующий вопль.

Затем, чтобы отметить покупку, я заказал кофе в популярном кафе на Rue de Gaston Papin et Autres Dignitaires Obscure. За дверями Кале царит куда более приятная галльская атмосфера. Люди приветствуют друг друга поцелуями в обе щеки и окутываются голубым дымком «голуаз» и «житан». Изящная женщина в черном чрезвычайно напоминала Жанну Моро, улучившую минутку для сигаретки и рюмочки перно в перерыве между эпизодами фильма под названием «La Vie Drearieuse»{«Ужасная жизнь» (фр.).}.

Я написал открытку домой и с удовольствием выпил кофе, а оставшиеся до сумерек часы провел, пытаясь подманить к своему столику дружелюбного, но застенчивого официанта в надежде оплатить скромный счет.

Я дешево и поразительно хорошо поужинал в маленьком заведении через дорогу — надо признать, французы умеют-таки готовить жареную картошку, — выпил две бутылки «Стелла Артуа» в кафе, где меня обслуживал двойник Филлипа Нуаре в фартуке мясника, и рано вернулся в свой крохотный номер, где еще немножко поиграл с Мадонной, потом лег в постель и провел ночь, прислушиваясь к грохоту машин под окном.

Наутро я рано позавтракал, заплатил по счету Жерару Депардье — вот это был сюрприз! — и вышел навстречу новому полному обещаний дню. Сжимая в руке неразборчивую маленькую карту, прилагавшуюся к билету на паром, я пустился на поиски паромного причала. Если верить карте, он находился совсем рядом, практически в центре города, но в реальности до него оказалось добрых две мили по пустырю, застроенному нефтеперегонными станциями и заброшенными фабриками, которые перемежались пустошами с упавшими балками и грудами бетонных плит. Я протискивался сквозь дыры в решетчатых изгородях, кружил между ржавыми вагонами с выбитыми стеклами. Не знаю, как добираются к парому из Кале другие, но у меня сложилось отчетливое впечатление, что никто до меня не шел этим путем. Причем меня преследовало тревожное чувство, постепенно переходившее в панику: время отхода приближалось, а паромный причал, хоть и маячил вдалеке, но казалось, не приближался ни на шаг.

В конце концов, прошагав по заброшенным шпалам и вскарабкавшись на набережную, я последним оказался на месте — задыхаясь и в таком виде, будто пережил небольшую автокатастрофу. На борт меня доставила на автобусе-челноке суровая женщина, видимо, страдающая от серьезной дисменореи. По дороге я перебрал свои пожитки и с тихим отчаянием обнаружил, что моя дорогая (и дорогостоящая) Мадонна лишилась нимба и теряла ракушку за ракушкой.

Я поднялся на палубу, обильно потея и немного тревожась. Признаюсь откровенно, я не гожусь в моряки. Мне становится нехорошо даже на водном велосипеде. Сильно смущало меня то обстоятельство, что путешествие предстояло на одном из паромов «ро-ро», которые названы так потому, что отплясывают на волнах рок-н-ролл, и что компания, которой я доверил свою жизнь, имела небезупречную репутацию. Она славилась тем, что порой забывала закрыть носовые ворота — а это все равно как если бы вы забыли снять ботинки, залезая в ванну.

Паром был набит под завязку — сплошь англичане. Первые четверть часа я бродил между ними, гадая, как им удалось сюда забраться, не перемазавшись с головы до ног. На минуту я сунулся в сутолоку жилетов, оказавшуюся беспошлинной лавочкой, так же поспешно выбрался оттуда, заглянул в кафетерий с подносом для еды, положил поднос на место (для чего пришлось отстоять очередь), поискал свободного места среди орды нездорово оживленных детишек и наконец выбрался на продуваемую ветром палубу, где 274 человека с синими губами и развевающимися волосами пытались убедить себя, что невозможно замерзнуть, когда светит солнце. Наши анораки хлопали на ветру со звуком ружейного выстрела. Ветер катал маленьких детей по палубе и, к общему тайному восторгу, опрокинул пластиковый стаканчик с кофе на колени толстой леди.

Вскоре белые скалы Дувра поднялись из моря и придвинулись к нам, и не успели мы глазом моргнуть, как вошли в Дуврскую гавань и неловко ткнулись носом в причал. Бестелесный голос предложил пешим пассажирам собраться у сходней правого борта на палубе ZX-2 у «Солнечной кают-компании» — как будто кто-то понимал, где это, — и все мы поодиночке разбрелись на поиски. Мы долго мыкались по кораблю, спускались и поднимались по трапам, пересекали кафетерии и кают-компании клубного класса, и кладовые, и кухни, полные трудолюбивых ласкаров, и возвращались в кафетерии с другой стороны и наконец — совершенно не понимая как это вышло — выбирались под долгожданное жидкое английское солнышко.

После стольких лет я рвался увидеть Дувр. По Морской набережной я прошагал прямо к центру и с тихим криком радости высмотрел беседку, в которой спал много лет назад. Она покрылась еще примерно одиннадцатью слоями гнойно-зеленой краски, но в остальном не изменилась. И вид от нее на море тоже остался неизменным, только вода была голубее и блестела ярче, чем в прошлый раз. А вот все остальное выглядело иначе. Там, где в воспоминаниях я видел ряд изящных георгианских террас, теперь возникло огромное неприглядное жилое здание. Таунуолл-стрит — главная сквозная дорога на запад — стала шире, а движение на ней сделалось более угрожающим, чем мне помнилось, к тому же появилась линия подземки к городскому центру, который тоже изменился до неузнаваемости.

Главную торговую улочку сделали пешеходной зоной, Рыночную площадь превратили в этакую пьяццу с картинной мостовой и обычным набором чугунных украшений. Весь центр как будто неловко съежился в тесном кольце шумных, широких объездных дорог, которых я не запомнил, и еще построили большое здание для туристов, названное «Опыт белых скал», где, как я полагаю, вы можете испытать, каково быть меловым утесом восьмисотмиллионного возраста. Я ничего не мог узнать. Вся беда с английскими городами в том, что они совершенно неотличимы друг от друга. В каждом найдется «Бутс», «У. Г. Смит» и «Маркс и Спенсер».

Я рассеянно кружил по улицам и горевал, что город, Занимавший такое место в моих воспоминаниях, стал чужим. И на третьем круге, пройдя по аллейке, по которой, готов поклясться, никогда не ступал прежде, я наткнулся на кинотеатр, в котором, несмотря на густую патину художественной перестройки, еще можно было узнать приют «Рынка женщин», и тогда все вдруг стало ясно. Теперь у меня была надежная точка отсчета, и я точно знал, где нахожусь. Я целеустремленно отмерил шагами 500 ярдов на север, свернул на запад — я мог бы проделать это с завязанными глазами — и оказался прямо перед заведением миссис Смегмы. Оно по-прежнему было отелем и выглядело все тем же, насколько мне помнилось, только в саду перед домом появилась асфальтовая площадка для автомобилей да пластиковая вывеска, возвещающая о наличии цветных телевизоров и ванны «en suite»{В номере (фр.) }.

Мне пришло в голову постучаться в дверь, однако я не видел в этом смысла. Драконоподобной миссис Смегмы, конечно, давно уже здесь нет — она на пенсии, или умерла, или поселилась в одном из множества приютов для стариков, которыми кишит южное побережье. Вряд ли она перенесла перемены в жизни