отправился на вокзал.
Глава девятнадцатая
Я сел на поезд до Ливерпуля. Прибыв туда, я застал праздник мусора. Горожане проводили свободное от важных занятий время, украшая хрустящими пакетиками, пустыми сигаретными пачками и мешками для покупок блеклый, запущенный ландшафт. Мусор весело шелестел в кустах, добавляя цвета и разнообразия мостовой и канавам. Подумать только, что мы, в других местах, прячем такую красоту в мусорные мешки.
В очередном припадке экстравагантного безумия я заказал номер в отеле «Аделфи». Бывая здесь раньше, я видел его с улицы, и мне чудилось в нем старомодное величие, которого ужасно хотелось попробовать. С другой стороны, он выглядел дорогим, а я сомневался, что мои брюки выдержат еще одну встречу с гладилкой. Поэтому особая каникулярная скидка оказалась для меня приятным сюрпризом. У меня еще остались деньги, чтобы со вкусом пообедать и произвести торжественный обход множества великолепных пабов, на которых специализируется Ливерпуль.
И вскоре я, как все приезжие в Ливерпуле, очутился в великолепной и роскошной обстановке «Филармонии», сжимая в руках большую кружку и растирая плечи в блаженной давке пятничного вечера. «Фил» (каждый, кто побывал там хоть дважды, вправе так его называть) на самом деле был слишком набит на мой вкус. Сесть было негде, да и встать, в общем, тоже. Поэтому я выпил две кружки — в моем возрасте вполне достаточно, чтобы понадобилось выйти, ибо в мире нет лучшего места, чтобы пописать, чем разукрашенный мужской туалет «Филармонии», — и отправился искать местечко поспокойнее.
Так я оказался в заведении под названием
Пока я сидел, попивая пиво и наслаждаясь шикарной обстановкой, ко мне подошел какой-то тип с банкой для сбора пожертвований, с которой была небрежно ободрана первоначальная этикетка, и предложил сделать взнос в пользу детей-инвалидов.
— Каких инвалидов? — спросил я.
— Тех, что прикованы к инвалидным креслам.
— Я хотел спросить, что за организацию вы представляете.
— А… это… вроде как «Организацию детей-инвалидов».
— Ну, раз тут все законно, — кивнул я и подал 20 пенсов.
Вот чем мне так нравится Ливерпуль. Пусть фабрики закрыты и работы нет, пусть городу для самоуважения остается только трогательно полагаться на успехи футбольного клуба, но у ливерпульцев сохранились характер и инициатива, и они не станут надоедать вам честолюбивыми попытками затащить к себе следующую олимпиаду.
В «Гроздьях» было так хорошо, что я выпил еще две пинты, и тут понял, что пора закусить, если я не хочу вывалиться на улицу, натыкаясь на предметы и горланя «Матушку Макри». Когда я вышел, пригорок, на котором стоял паб, стал вдруг очень крутым и трудным для подъема, и до меня не сразу дошло, что я уже с него спустился, а теперь опять поднимаюсь, и тогда все представилось в новом свете. Очень скоро я увидел перед собой греческий ресторан и не без колебаний изучил меню. Я не большой поклонник греческой кухни — не хочу никого обидеть, но мне всегда казалось, что, если захочется вареных листьев, я и сам сумею их себе сварить, — однако ресторан был так печально пуст, а хозяйка манила меня таким умоляющим взором, что сам не знаю, как оказался внутри. Так вот, кормили там потрясающе. Понятия не имею, что я ел, но еда была обильной и восхитительно вкусной, а принимали меня как принца крови. По глупости я запил все это не одной лишней порцией пива. Ко времени, когда я закончил есть и оплатил счет, добавив такие чаевые, что вся семья хозяйки столпилась у кухонной двери посмотреть на безумного богача, и приступил к сложной процедуре по продеванию рук в таинственно ускользающие рукава куртки, я был, боюсь, основательно пьян. Я вывалился на свежий воздух, чувствуя головокружение и общую слабость организма.
Между прочим, второе правило для тех, кто выпил лишнего (первое, само собой. — не бросаться ухлестывать за женщиной крупнее Хосса Картрайта{Персонаж американских сериалов «Бонанза» и «Пондероса», ковбой-здоровяк.}), — это никогда не пить в заведении, стоящем на крутом склоне.
Я шагал вниз будто на чужих ногах, которые вылетали из-под меня, как веревочные жгуты. «Аделфи», маняще светящийся внизу, разыгрывал любопытный фокус — он умудрялся казаться и близким, и страшно далеким. Я будто смотрел на него не в тот конец подзорной трубы — ощущение обогащалось тем обстоятельством, что голова моя на 7 или 8 ярдов отставала от отчаянно шлепающих конечностей. Я безнадежно пытался догнать свои ноги, и каким-то чудом они спустили меня с холма, благополучно перенесли через дорогу и подняли по ступеням ко входу в «Аделфи», где я отметил свое прибытие кругом почета вместе с вращающейся дверью, которая еще разок вывела меня на свежий воздух, прежде чем развернуть и втолкнуть в величественный и торжественный вестибюль. Я пережил мгновенное ощущение «Где я?», потом поймал на себе пристальные взгляды ночных дежурных. Призвав на помощь все остававшееся во мне достоинство и понимая, что с лифтом мне ни за что не совладать, я двинулся к широкой лестнице и сумел — уж не знаю, каким образом — свалиться по ней вверх, как в пущенном задом наперед фильме. Знаю только, что в последний момент я сумел подхватиться и, заверив встревоженные лица вокруг, что со мной все в порядке, пустился на долгие поиски своего номера в бесконечных и необъяснимо многочисленных коридорах «Аделфи».
Дам один совет: не садитесь на паром через Мерси, если не готовы потом одиннадцать дней терпеть крутящуюся в голове известную песенку «Джерри энд пейсмейкерс». Ее крутят при погрузке на паром, когда вы сходите на берег, и в промежутке тоже, почти без перерыва. Я пришел к парому на следующее утро, решив, что спокойная водная прогулка поможет разогнать убийственное похмелье, на деле же вездесущая песенка «Идет паром по Мерси» только усугубила мои проблемы с головой. Не считая песенки, должен отметить, что паром — приятный, хотя и несколько ветреный способ провести утро. Все это немножко напоминало круиз по сиднейской гавани, только без Сиднея.
Когда не крутили «Идет паром по Мерси», то запускали запись диктора, озвучивавшего наблюдаемые с палубы знаменитые виды, но акустика была столь ужасна, что восемьдесят процентов сказанного тут же улетало по ветру. Я слышал только обрывки: «3 миллиона», «самый большой в мире», но относились ли они к нефтеочистному предприятию или к костюму Дерека Хаттона{Ливерпульский политик, оратор и ведущий радиопрограмм, местная знаменитость.}, сказать не берусь. Впрочем, суть была ясна: перед вами великий город, и это — Ливерпуль!
Нет, не поймите меня неправильно. Я очень люблю Ливерпуль. Возможно, это мой любимый английский город. Но порой кажется, что прошлого в нем больше, чем будущего. Глядя с палубы на мили замерших набережных, невозможно представить, что до совсем недавнего времени — два столетия гордости и процветания — ливерпульские десятимильные доки и верфи прямо или косвенно обеспечивали работой 100 000 человек. Табак из Африки и Виргинии, пальмовое масло с южных островов Тихого океана, медь из Чили, джут из Индии и едва ли не любое сырье, какое вам придет в голову, попадали сюда на пути к переработке в нечто полезное. И — что не менее важно — около десяти миллионов людей отправились отсюда к новой жизни в Новом Свете, привлеченные рассказами о вымощенных самородками улицах и о неограниченных возможностях разбогатеть или — как в случае с моими предками — головокружительной перспективой следующие полтора столетия сражаться с ураганами и разгребать снег в Айове.
Ливерпуль стал третьим по богатству городом империи. Только Лондон и Глазго насчитывали больше миллионеров. К 1880 году он приносил больше налогов, чем Бирмингем, Бристоль, Лидс и Шеффилд, вместе взятые, хотя население его было вдвое меньше. В Ливерпуле расположились штаб-квартиры судоходных линий «Кьюнард» и «Уайт стар» и бессчетного множества других, теперь большей частью забытых: «Блю Фаннел», «Бэнк лайн», «Коуст лайн», «Пасифик стим», «Макэндрю», «Элдер Демпстер», «Бут». В Ливерпуле действовало больше судоходных кампаний, чем сегодня осталось судов, — во всяком случае, так кажется
