– Да я хочу всласть погрызть, а там репетитор...

– А хиба репетитор кисткы не грызе? – риготала Маруся.

Стесненная тишина, царившая за столом, длилась недолго. Вася держал себя очень просто, ел с аппетитом здорового человека, иногда немногословно что-нибудь рассказывал. История его жизни, которую уже знал Леня, вызвала сочувствие и споры. Вася был сыном чернорабочего. Отец его, надорвавшись на работе, умер, а мать поступила прачкой в семью инженера. Когда Вася подрос, хозяева помогли матери устроить его в гимназию на казенный счет. Вася был первым учеником; он обожал мать и мечтал, окончив гимназию, поступить на любое место, лишь бы уйти от своих благодетелей. Но мать умерла раньше, чем Вася кончил гимназию, – мальчик был только в пятом классе. Умирая, мать оставила Васю на своих хозяев.

– Конечно, я ни на что не мог пожаловаться, это были вполне интеллигентные люди. И все же я ушел, я ненавидел всякое благодеяние, я не мог есть за их столом... – сказал Вася.

– Но как же они отпустили вас? – с горечью спросил Леня.

– Какое там отпустили! Они и уговаривали меня, и просили именем матери, и высылали мне по почте деньги... – Вася махнул рукой. – Одним словом, я им наделал много хлопот и все-таки не вернулся. Набрал уроков, голодал, ходил в рваных ботинках, но зато знал, что никому не обязан...

Леня покачал головой:

– Как же так можно?.. Ведь они хорошие люди.

– Да, неплохие. Очень неплохие, они и мать мою не обижали – последнее время она у них почти не работала, – летом брали нас с ней в имение... Хорошие люди, но я всегда видел в них «благодетелей», и это унижало меня.

История Васи взволновала Арсеньевых, и, когда Вася ушел, они продолжали бурно обсуждать ее.

– Ну и бессовестный! Просто неблагодарный! – возмущалась Алина.

– Ах, нет, нет! Так нельзя судить, мы же многого не знаем! – защищая Васю, говорила Мышка.

– Конечно. Но если эти люди обещали умирающей матери поставить ее сына на ноги, то я могу себе представить, как они себя чувствовали, когда он ушел... Ушел на голодную жизнь, совсем еще мальчиком... в шестом классе, – вздохнула Марина, исподволь с тревогой наблюдавшая за Леней.

Леня долго молчал, потом, словно про себя, мрачно сказал:

– Не прижился он... Чужим себя чувствовал, а каждый день чужой хлеб есть не будешь. Вот и ушел.

– А ты прижился! Ты уже никуда не уйдешь! – встрепенулась вдруг Динка и с тревогой взглянула на мать.

– У меня четверо детей, – задумчиво сказала Марина. – Разве бросил бы меня мой сын с тремя девчонками? – Она покачала головой и ответила себе сама: – Нет, никогда!

– Никогда! – серьезно подтвердил Леня.

– Так он же не чужой, он наш! А этот Гулливер вообще чужеватый ко всем людям, у него и лицо такое жесткое, как камень! Он сам никого не любит! – кричала Динка.

Леня вдруг хитро улыбнулся:

– А вот походит к нам и оттает маленько. Захолодал он со смерти матери, а обогреется и человеком станет в лучшем виде. А я уже привык к нему, мне он самый лучший...

Устав от занятий и целого дня беготни по урокам, Вася усаживался в кресло около пианино и, вытянув свои длинные ноги, отдыхал, невольно проникаясь теплом окружающей обстановки. За окнами сеялся мелкий дождь; прохожие, низко наклонив головы, спешили домой; по опустевшим вечерним улицам носился сердитый ветер, а в уютной маленькой столовой ярко горела печка. Марина любила живой огонь, и потому дверцы печки были всегда открыты, и там красными, синими и розовыми огоньками вспыхивали догорающие поленья. Не зажигая огня, Марина присаживалась к пианино и начинала что-нибудь тихонько наигрывать по памяти. Собирались девочки, залезали с ногами на кушетку, Леня придвигал свой стул поближе к Васиному креслу.

– Вася! – капризно говорила Динка, переступая через вытянутые на середину комнаты Васины ноги. – Уберите ваши большие ноги, мы боимся таких больших ног! Задвиньте их куда-нибудь под стол!

– Дина! – строго останавливала сестру Алина.

А Мышка, боясь, что Вася обидится, поспешно смягчала ее слова:

– Ничего, ничего, Вася. Это же просто такие башмаки...

– А вы тоже боитесь? – спрашивал Вася, подбирая ноги.

– Нет, что вы... Я их обхожу, здесь же много места...

Ко всем членам семьи Арсеньевых Вася относился строго и придирчиво, одна только Мышка неизменно вызывала в нем тихое умиление. Часто, сидя в своем кресле, Вася, забывшись, смотрел на разлетающийся венчик тоненьких волос вокруг Мышкиной головы, на мелкие веснушки, рассыпанные на курносом и удивительно светлом лице девочки...

– Когда я смотрю на нее, мои глаза отдыхают, и вся усталость, вся накипь дня смывается с моей души, как черная копоть, – с восторгом говорил Вася своему ученику и тут же, взъерошив свои густые волосы, привычно удивлялся: – И как это в одной семье, у одной матери могут быть такие разные дети? Динка и Мышка! Как их сравнить?

– А я их и не сравниваю... Я для Мышки в огонь и в воду полезу, а без Макаки я и одного дня не проживу! – горячо говорил Леня.

Вася искренне хохотал:

– Смотри, смотри, эта твоя Макака может за один час всю твою жизнь вверх тормашками перевернуть!

– Это она может! Она еще не то может! – с гордостью согласился Леня и, улыбаясь, просто добавил: – Вот за то и люблю!

У Васи с Леней почти с первого дня установились крепкие, дружеские отношения. Леня уже не стеснялся больше своего репетитора, но относился к нему с горячей благодарностью и уважением. Так постепенно Вася Гулливер входил в семью Арсеньевых, пристально разглядывая каждого из членов ее, и, не скрывая своих симпатий, к каждому относился по-разному. Это отношение часто заставляло его изменять своему твердому правилу не вмешиваться в чужие дела.

На улицах кучками собирались люди. Студенты стояли без шапок, на ходу читали газету, окаймленную траурной рамкой. Умер Лев Николаевич Толстой... Вася, держа в руке шапку и газету, остановился у двери арсеньевской квартиры.

«Знают или не знают?» – подумал он, пряча в карман газету. В последние дни девочки то и дело бегали за бюллетенями, волновались и чуть не плакали.

«Нервные такие девчонки... Если еще не знают о смерти Льва Николаевича, то, может, мне удастся осторожно подготовить...» – решил Вася.

Входная дверь была не заперта, внутренняя лестница вела на второй этаж, дверь в коридор тоже оказалась открытой. Шагая через три ступеньки, Вася дошел до верхней площадки, остановился, прислушался... До него донесся чей-то жалобный голос, повторяющий нараспев одни и те же слова, прерываемые протяжным громким плачем.

«Динка воет! – сообразил Вася. – Сейчас она расстроит Алину, Мышку... Главное, Мышку... Девочка и так слабенькая... Ах ты, исчадие ада...» – с раздражением подумал Вася, шагая по коридору.

Навстречу попалась Маруся.

– Идите скорей, Васю, бо так порасстраивалысь наши... – махнув рукой, сказала она.

Вася сердитым рывком открыл дверь и остановился на пороге. Согнувшись, как старушка, и раскачиваясь из стороны в сторону, Динка сидела на полу около кушетки и, вытирая кулаками слезы, громко причитала:

– Ой, Волженька, Волженька... Голубонька моя, Волженька, зачем же мы сюда заехали?

Около стола стояла Алина. Лицо у нее было серое, как после бессонной ночи, но глаза сухие, строгие. Она поддерживала стакан, из которого, цокая зубами о края, пила Мышка. Около девочек, бледный и растерянный, стоял Леня. Вася бросился к Мышке, взял из рук Алины стакан воды и, срывая на ней свое