– А ты бережком, бережком... по песочку – и домой... Ладно? А я тебе сапожки красные... с подковками, – наклоняясь к ней, расстроенно говорит Ленька.

Но Динка, не спуская с него испуганных глаз, медленно качает головой:

– Не надо... Мне ничего не надо, Лень.

Капитан в белоснежном кителе быстро взбегает по сходням и, остановившись наверху, машет рукой грузчикам:

– До свиданья, ребята! Ждите через недельку-другую.

– Счастливо возвратиться! – дружно желают ему грузчики, толпясь около сходней.

Капитан бросает взгляд на стоящего у перил Леньку.

– Прощайся, прощайся! – кивает он ему головой. – Сейчас отправляемся!

– Макака... – взволнованно шепчет Ленька. – Я пойду... Я оттуда глядеть на тебя буду... Ладно?

И, не дожидаясь ответа, он бросается вслед за капитаном.

– Макака!.. Я вот где!.. – кричит он через секунду уже с палубы, налегая грудью на перила.

Динка поворачивает голову, ищет его взглядом.

– Вот я! Вот я! – кричит Ленька.

Матрос, проходя мимо, легонько толкает его в спину:

– Не ори... Это тебе не дома. Раньше прощаться надо...

Из трубы парохода вдруг вырываются черные клубы дыма, резкий гудок оглушает пассажиров... Сходни поспешно убираются...

– Отдать концы! – командует с мостика капитан.

Матросы втягивают тяжелые канаты, за кормой, вздымая пенистые брызги, бурлит винт, сбоку медленно поворачивается огромное колесо, и пароход отрывается от пристани.

Динка громко всхлипывает и закрывает руками лицо.

– Макака... не плачь!.. – налегая на перила, кричит Ленька.

Но девочка горько плачет, и, по мере того как растет темная щель между пристанью и пароходом, плач ее становится все громче и жалобней...

– Макака!.. – в отчаянии мечется по палубе Ленька. – Макака! Не плачь! Слушай!

перегнувшись через перила, выкрикивает он высоким срывающимся голосом.

Девочка поднимает залитое слезами лицо и прислушивается. За спиной Леньки переглядываются пассажиры, добродушно посмеиваются матросы... Капитан поворачивает голову и смотрит на пристань. Горькая, залитая слезами улыбка бродит по лицу девочки.

– Полный вперед! – командует капитан.

Все быстрее и быстрее вертятся колеса, все дальше и дальше отступает пристань... Уже далеко над Волгой рвется с удаляющегося парохода звонкий мальчишеский голос... И плач на берегу затихает.

На другой день шел дождь. Он шел и шел вперемешку с Динкиными слезами, желтые листья прилипали к мокрой земле, сухими завитушками плавали в лужах; ветер гнул в саду деревья, и ветки их нещадно хлестали друг друга, царапая стекла окон и теряя последнюю осеннюю листву. Алина и Мышка прибегали из кухни с посиневшими руками, кутались в старые платки. Никич, держась за поясницу, подкладывал в плиту дрова... Ни мамы, ни Кати не было... По хмурому виду Никича и по бледному встревоженному лицу Алины Динка чувствовала, что с Костей что-то случилось нехорошее, но спросить было некого. Мышка знала только, что мама и Катя повезли в город какие-то теплые вещи, папино пальто, меховую безрукавку и валенки... Все это они собирали спешно вчера вечером, рылись в папиных вещах, в старом, обитом жестью сундуке...

Динка пришла с пристани наплакавшаяся и усталая, еле волоча ноги, она добралась до своей постели и сразу уснула. Никто не обращал на нее внимания, одна Мышка, ложась спать, подошла к сестре и попробовала сунуть ей под мышку градусник; но Динка так брыкнула во сне ногами, что Мышка отошла ни с чем... Подумав, она поставила градусник себе и, проспав с ним до утра, отнесла в мамину комнату. Бедной Мышке казалось, что все больны; она мало что знала о происходящих событиях, но видела вокруг себя бледные, осунувшиеся лица, слышала тревожные тихие голоса в комнате матери... Мышка знала, что все разговоры сейчас касаются Кости, который арестован и сидит в тюрьме... Страдая за всех и за каждого в отдельности, Мышка плохо спала, в тревожные ночи огромная жалость разрывала ее сердце, топила в слезах подушку. Увидев, как младшая сестра бессильно свалилась вечером на постель, Мышка решила, что она заболела. Но утром Динка встала, умылась, помыла в луже ноги и, захолодав на ветру, вернулась в комнату.

– Ты здорова? – с беспокойством спросила ее Мышка.

– Да, – коротко ответила Динка, глядя на нее безразличным, отсутствующим взглядом.

– У тебя какое-то длинное лицо... – испуганно сказала Мышка, вглядываясь в застывшие, словно замороженные, черты, втянутые щеки и посеревшие глаза сестры. – Улыбнись скорей, не смотри так! – взмолилась она, пораженная странной переменой, происшедшей в этом живом, смешливом лице, знакомом ей до последней черточки.

Динка махнула рукой и ничего не ответила.

Чай пили в комнате... На столе нарезанный большими кусками хлеб и чашки без блюдец выглядели скучно и неуютно. Масла не было.

– Посоли хлеб и ешь... Вот горбушечку бери, – сказал Динке Никич.

– Я посолю сахаром, – отодвигая соль, сказала Динка.

Мышка и Алина отщипывали корочки хлеба и ели молча.

Каша Никича, сваренная на воде, пропахла дымом, и никто не стал ее есть.

– Проголодаетесь, так съедите, – спокойно сказал старик, унося продымленную кастрюлю в кухню.

«Мы, наверное, стали очень бедные», – равнодушно подумала Динка, вылезая из-за стола. И, вспомнив слова Леньки о том, что на пароходе «Надежда» знатный «харч», повеселела.

Дождь все еще шел, мелкий, тягучий, досадный, но Динка не могла усидеть дома... Ее тянуло к утесу... на обрыв. Казалось, где-то там еще ждет ее Ленька... Она прошла по скользкой тропинке; измокшее платье липло к ее коленям, с кустов и деревьев сыпались на голову крупные капли дождя, ветер холодил спину... На обрыве Динка остановилась... Внизу сердито шумела Волга... Динка несмело подошла к доске, которую Ленька второпях забыл убрать.

«Сяду в пещере, там сухо», – подумала Динка, но перед ней встало испуганное лицо Леньки... Она вспомнила данное ему обещание не переходить одной на утес и поспешно отступила. На обрыве в примятой пожелтевшей траве валялись обгрызенные половинки арбуза. В одной из них, как в розовой чашке, стояла вода... Динка села около этих двух половинок.

«Одна моя, одна Ленькина...» – подумала она и снова взглянула на утес.

Там еще лежали котелок и две миски, из которых они пили чай... Но доска была мокрая, скользкая, и откуда-то, словно издалека, Динке слышался предупреждающий голос Леньки: «Не ходи!..»

– Нет, Лень, нет! Я не пойду, не бойся! – громко ответила она и задумалась.

«Недельку-другую...» – сказал капитан. Динка насчитала четырнадцать дней и с упавшим сердцем пошла домой.

– Четырнадцать дней, четырнадцать дней, – повторяла она, растопыривая пальцы обеих рук. – Даже пальцев не хватает у меня...

Домой Динка пришла промокшая насквозь, с красными, окоченевшими руками, но ни от дождя, ни от ветра она не пряталась и от калитки шла не спеша, покусывая сорванную по пути травинку.

– Вот бесчувственная! Дождь идет, а ее вроде и не касается! – ворчал, стоя на террасе, Никич и, не выдержав, прикрикнул: – Чего разгуливаешь? И так вся мокрая как мышь! Схватишь насморк или кашель, тогда возись с тобой!

– Это у тебя все насморки да кашли... – буркнула Динка и, войдя на крыльцо, встряхнулась, обдавая Никича фонтаном брызг.

– Стой, стой! Чтоб тебя мухи съели! Чего встряхиваешься, как кудлатка... Снимай с себя все мокрое. Не