проводка неисправна, канализация засорена, водопроводные трубы ржавые, крыша протекает! Зато со мной вы можете быть спокойны. Муж успел перед смертью привести все в порядок. Я и сама не стала бы продавать этот дом, да только мне здесь без мужа нечего делать. Да, да, представьте! Одинокой женщине в этом поселке нет места. У нас самый настоящий первобытный родовой строй, если хотите знать, и заправляют здесь старейшины рода. Вдовы, разведенцы, холостяки — всем от ворот поворот. Пятьдесят семь — вот моя цена. Настоящая, окончательная. Мы сюда ухнули двадцать тысяч, и при этом муж каждый год — до самой своей смерти — заново красил все комнаты. В январе — по субботам и воскресеньям, да еще по ночам — он красил кухню. Затем коридор, гостиную, столовую и спальню. На следующий год он снова принимался за кухню. Как раз была очередь столовой, когда он умер. Я была в то время у себя наверху. Я говорю «умер». Вы, пожалуй, подумаете, что он просто лег и не проснулся. А было совсем не так. Он красил столовую и бормотал себе что-то под нос. Я прислушалась. «Нет, я больше не могу...»— говорил он. Я и сейчас, хоть убей, не понимаю, о чем это он. А потом вдруг вышел в сад и застрелился. Вот когда я оценила наших соседей! Обыщите весь свет, не найдете таких добрых и внимательных соседей, как в Буллет-Парке. Едва услышав о моем несчастье, они пришли ко мне и принялись меня утешать. Человек десять-двенадцать, не меньше: Мы все немного выпили, и они так меня утешили, что я чуть не забыла, что же случилось. То есть мне начало казаться, что ровно ничего и не случилось... Здесь гостиная. Восемнадцать на тридцать. К нам на коктейль иной раз приходило человек пятьдесят — и никакой толкотни. Могу вам уступить ковер за полцены. Чистая шерсть. О шторах тоже договоримся, если они приглянутся вашей жене. У вас есть дочь? Холл очень удобен для венчания — когда невеста бросает букет наземь, представляете? А вот столовая...

На украшенном подсвечниками и восковыми цветами столе стояло двенадцать приборов, с суповыми тарелками и бокалами для вина.

— У меня стол всегда накрыт,— сказала миссис Хизкап.— Вот уже с полгода, как я не зову гостей, но все равно... Мистер Хизкап терпеть не мог пустого стола, и я всегда накрываю, как бы в его память. Вид ненакрытого стола вызывал у него тоску. Раза два в неделю я меняю приборы... В Буллет-Парке четыре церкви. О нашем клубе «Горный ручей» вы, конечно, слышали. У них хорошее поле для гольфа на восемнадцать лунок, выложенное по проекту Пита Эдисона, четыре спортивные площадки и плавательный бассейн. Вы, надеюсь, не еврей? А то здесь насчет этого строго. У самой у меня бассейна нет, и, сказать по правде, это довольно существенный недостаток: кругом все говорят о хлорировании воды и тому подобном, а ты только ушами хлопаешь. Я просила составить мне смету — за восемь тысяч можно устроить бассейн в углу сада. Он будет стоить вам долларов двадцать пять в неделю; да еще по сотне всякий раз, когда понадобится спустить воду. Соседи, повторяю, люди превосходные, но только надо иметь к ним ключ. Взять хотя бы Гарри Плутарха — он живет через дорогу, — если ничего о нем не знать, он покажется чудаком. Его жена сбежала к Хови Джонсу. Вызвала в одно прекрасное утро грузовую машину, погрузила в нее мебель — и была такова. Гарри вернулся со службы в пустой дом. Она ему оставила стул, односпальную кровать да попугая в клетке. Так он и живет до сих пор — с одним стулом, кроватью и попугаем. Хотите вечернюю газету? Чтоб получить представление о нашей жизни...

Клиент Хззарда следовал за миссис Хизкап из комнаты в комнату, и по мере того как она открывала и закрывала двери, щелкала выключателями и спускала воду в уборных, чувствовал, как угасает его интерес к дому; к концу осмотра его апатия приняла отчетливые очертания тоски. Впрочем, это дом как дом, уговаривал он себя,— светлый, просторный и удобный, — почему бы в нем и не поселиться? Правда, над ним нависла тень мистера Xизкапа, ну да разве есть дома, в которых бы не витала чья-то тень?

— Пожалуй, этот дом нам подойдет,— сказал он.— Завтра привезу миссис Хэммер, пусть решает.

Хэзард подбросил мистера Хэммера на станцию. Нынче некому поддерживать порядок на железнодорожных полустанках. Вот и здесь всюду царил разгром, и ветер врывался в разбитые стекла окон. Циферблат станционных часов был покалечен, стрелки отсутствовали. Проектируя станцию — когда это было! — архитектор задумал здание, которое соответствовало бы романтическому настроению человека, пускающегося в странствие. Но от творческих находок художника не осталось и следа, все было побито, изуродовано и напоминало послевоенные развалины.

Хэммер развернул газеты. «В прошлый четверг,— прочитал он,— в ресторане «Харвей» состоялся ежегодный банкет клуба «Лизгоу». Торжество открылось «парадом любимых» — жен членов клуба; после парада миссис Леонард А. Аткинсон исполнила танец «хула»; супруг миссис Аткинсон аккомпанировал ей на гавайской гитаре...»

«Клуб «Горный ручей» устроил бал в честь семнадцати девушек, впервые вступавших в свет. Все дебютантки были одеты в...»

«Вчера вечером погиб от ожогов мистер Люис Харвич. Пожар произошел вследствие взрыва банки с горючей жидкостью во время пикника у костра, устроенного в саду мистера Харвича на Рэдберн-серкл, 23. Пламя охватило его одежду...»

«В скором времени ожидается повышение школьных налогов».

Мистер Хэммер уехал поездом 7.14.

Воскресенье. Ранняя обедня. Через две недели великий пост. Нейлз шепчет слова молитвы, прислушиваясь к стрекоту сверчка за алтарем и к барабанной дроби дождя по крыше. Церковный календарь для него связан не столько с заповедями и откровениями Священного писания, сколько с погодой. Так, на святого Павла бывает метель, на избрание двенадцатого апостола — оттепель. К исцелению прокаженного и браку в Кане Галилейской все еще топится котел, но фрамуги витражей приоткрыты, и в церковь врывается резкий весенний воздух. (Удаляйся от плотских похотей. Содержи сосуд свой в чести.) Иисус покидает пределы Тирские и Сидонские к концу лыжного сезона. А к распятию санки заброшены и валяются где-нибудь в саду подле клумбы; веревка от них запуталась среди нежных стеблей ранних фиалок. К воскресению Христову можно уже удить форель в реке. Багряница Пятидесятницы и чудо обретения инаких языков открывает плавательный сезон. День святого великомученика Иакова и откровения Иоанна возвещают первое летнее тепло, когда в воздухе разливается аромат роз и одинокая заблудившаяся пчелка с жужжанием залетает в божий храм, и с таким же жужжанием из него вылетает. Троица вводит нас в самую гущу летней жары и засухи, а притчей о добром самаритянине нас утешают при переломе погоды, когда вместо нежного шороха летней ночи в саду раздаются металлические звуки ранних холодов. Апостол Павел взывает к «несмысленным галатам» под запах горящих листьев в саду, и тогда же мертвые восстают из гроба. А тут уж святой Андрей, рождественский пост и снегопад.

Нейлз всегда бывал несколько рассеян во время службы. Началось это еще в детстве, когда его тоскующий взгляд путешествовал по высоким спинкам дубовых скамей передних рядов. При соответствующем освещении из полированной поверхности дуба проступали стройные и связные картины. Так, на третьей скамье справа, рядом с купелью, можно было ясно различить скачущих во весь опор всадников Чингисхана. А еще дальше, впереди, разлилось широкое озеро — или даже небольшое море, в которое вдавался полуостров, увенчанный высоким маяком. По ту сторону прохода на одной скамье славные воины бились в смертельной схватке, а на другой мирно паслось стадо овец. Это неумение сосредоточиться не смущало Нейлза. От него ведь не требовалось, чтобы, входя в церковь, он оставлял себя за дверьми, отрешался от собственной памяти. И мысли его во время богослужения бывали заняты по большей части чем-нибудь посторонним, житейским. Так, в это зимнее утро он отметил про себя, что благочестие миссис Трэнчем не утратило своей воинственности. Миссис Трэнчем недавно перешла из унитарной веры в епископальную, гордилась точным знанием всех обрядов службы и как истая прозелитка несла не мир, но меч. Не успевал раздаться голос священника из ризницы, как она уже вскакивала на ноги и, опережая остальных прихожан, строгим и зычным голосом выпаливала «аминь» и «господи, помилуй». Можно было подумать, что для нее обедня — нечто вроде церковных состязаний. Она преклоняла колена с прилежной грацией, свое «верую» и молитву покаяния произносила без единой запинки, а в слова «агнец божий» вкладывала всю душу. Стоило же миссис Трэнчем почуять соперницу — а таковые нет-нет да маячили на ее горизонте,— как она несколько раз осеняла себя крестным знамением в доказательство превосходства своего религиозного рвения. Миссис Трэнчем была создана для побед.