Если вам случится встретить Нейлза в поезде, самолете, автобусе или на пароходе и вы полюбопытствуете, чем он занимается, он назовется химиком. На ваши более подробные расспросы он скажет, что работает в «Сафрон кемикл корпорейшн». Больше же выудить вам у него ничего не удастся. Нейлз и в самом деле учился на химическом факультете, но до диплома не дошел и, разумеется, безнадежно отстал от новейших научных достижений. Пять лет он работал в фирме «Монсанто» в Делаваре, затем три года в лаборатории химических удобрений Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН в Риме. Когда он вернулся в Соединенные Штаты, он устроился в фирме «Сафрон», которая держала небольшую экспериментальную лабораторию в Уэстфилде. Главным назначением фирмы, впрочем, было производство лака для паркета под названием «Ларкет», политуры «Тюдор» и зубного эликсира «Спэнг». Нейлз являлся, по существу, агентом фирмы по распространению «Спэнга», отчего его чувство собственного достоинства жестоко страдало. По этому поводу он вел постоянные дебаты с самим собой. Предположим, говорил он себе, мне пришлось бы заниматься производством тюфяков, депилаториев, витражей или пластмассовых стульчаков,— что же, разве это более достойное занятие, нежели рекламирование «Спэнга»? Нет, разумеется. В телевизионных рекламах «Спэнга» боксеры отказываются от участия в матче, мотивируя свой отказ тем, что у противника изо рта исходит дурной запах. Дурной запах изо рта часто бывает причиной размолвок между влюбленными, друзьями и супругами, утверждала реклама, и ведь это так и есть, уговаривал себя Нейлз. Дурной запах — такой же недуг, как тучность или неврастения. Следовательно, он, Нейлз, выполняет простую и вполне почтенную задачу — излечивает человечество от этого недуга. Сексуальная совместимость является краеугольным камнем здоровой семьи, а дурной запах изо рта может привести к разводу, к алиментам, к тяжбе за родительские права. Дурной запах изо рта лишает человека уверенности в себе, чувства собственного достоинства, развивают робость. Человек, страдающий этим недостатком, в надежде обмануть собеседника мямлит и бубнит себе под нос. Дурной запах изо рта не знает социальных различий. Нейлз прочитал однажды в газете, что дурной запах изо рта явился причиной размолвки лорда Рассела с его невестой. Дурной запах изо рта может лишить священника контакта с паствой, в этом Нейлз имел случай убедиться сам, когда его причащал отец Рэнсом. В мифологии Нейлза нимфы жаловались друг другу на дурной запах изо рта Приапа. Дети подчас покидали дом оттого, что у их родителей дурно пахло изо рта. Советы мудрого государственного деятеля оставались без внимания оттого, что у того дурно пахло изо рта. Словом, дурной запах изо рта может иной раз даже оказаться причиной войны.

Корпорация «Сафрон» существовала на патриархальных началах. Ее президент, добродушный старичок по фамилии Маршмен, держал большую часть акций в своих руках. Год назад сын его Майкл окончил колледж и стал работать в фирме. Это был энергичный, изобретательный и чрезвычайно неприятный молодой человек. Он призвал психологов оценить эффективность «Спэнга», и те решили, что у него слишком приятный привкус. Гигиена, утверждали они, ассоциируется у публики с горьким вкусом, а следовательно, если «Спэнг» будет менее приятен на вкус, его будут охотнее покупать. Лаборатории было предложено выработать новый состав, и Нейлзу на другой день после обеда у Ридлеев пришлось поехать в Уэстфилд испытывать новую формулу. День прошел для него впустую. Он только и делал, что полоскал рот и плевался. У Нейлза не было никаких дегустаторских данных, и он принимал свои решения наугад. Около четырех часов он выехал домой. Во рту у него горело, и он остановил машину подле какого-то бара, чтобы отбить вкус проклятого снадобья.

Фасад у бара был малообещающий. Однако войдя внутрь, Нейлз тотчас очутился в одном из тех полутемных баров, где клиенты чувствуют себя как в некоего рода святилище. На бармене была куртка канареечного цвета. Четыре человека сидели за стойкой и пили виски. Один из них угощал какую-то дворняжку хрустящим картофелем. «Дальше Саутворка я никогда не выезжаю,— говорил другой.— Нет, нынче я уже не езжу дальше Саутворка». Казалось, неслышный метроном регулировал ритм их беседы. Это был эмоциональный, интимный разговор, построенный на ассоциациях, возникающих стихийно, как в поэзии. Все четверо прибыли из разных мест и должны будут разъехаться кто куда, но в предсумеречном свете их фигуры возле стойки казались не менее постоянным элементом бара, чем краны на бочонках с пивом.

— Ставлю стаканчик виски тому, кто возьмется определить породу моего песика,— говорил тот, что потчевал собаку картофелем. И, так как никто не принял вызова, сам ответил на свой вопрос.— Так вот, собачка моя наполовину ищейка, наполовину — ирландский сеттер,— объявил он.

Нейлз спросил мартини, сразу этим показав, что не принадлежит к обычному кругу здешних завсегдатаев.

— Вот была у меня одна,— начал третий участник квартета. — Только и знала, что говорить «хэлло!». Ну скажите на милость, приходилось вам когда-нибудь иметь дело с такой девчонкой?

Не получив ответа на этот риторический вопрос, он продолжал:

— Ну все время говорит «хэлло», да и только! Я обычно приезжал по четвергам после ужина. Ее муж ходил играть в шары по четвергам. Она, бывало, выйдет ко мне в купальном халатике или еще в чем, поцелует меня крепко-крепко и заводит свое «хэлло». Я раздеваюсь, она меня целует в плечо, в ухо, куда ни попало, и все приговаривает «хэлло, хэлло, хэлло». И так все время, что мы с ней милуемся. А как дойдет до дела, она снова — «хэлло, хэлло», только все громче и громче. И наконец уже кричит: «Хэлло, хэлло!» А потом даст мне сигарету, сама спичку поднесет, нальет виски — этого она никогда не забывала — и снова всего меня обцеловывает и приговаривает: «Хэлло, хэлло». Потом я оденусь, поцелую ее на прощанье, а она опять за свое: «Хэлло». Может, она и говорила что другое, ну, конечно же, говорила, но я, хоть убей, ничего не запомнил, кроме «хэлло».

— Да, чего только они не говорят — иной раз и повторить не захочешь,— вступил четвертый.— Вот хотя бы моя жена — такая скромница во всем, а как в постель ляжет, прямо нет такого слова, какого бы она не сказала. Хуже шлюхи. Я и то стал задумываться — где она могла услышать эти слова? То есть я-то знал, что не от меня. Я даже начал ревновать, потому я очень ревнивый по натуре. Она у меня была очень красивая и любила этим заниматься, а надуть меня проще простого — было бы желание! Я ведь как уйду в семь утра на работу, так до половины седьмого вечера не бываю дома. И всякий раз, когда мне отказ, я соображаю, что у нее, значит, в другом месте пожива. Я ужас как мучался ревностью. Конечно, сыщика я нанимать не стал или там следить за ней и всякое такое прочее, но, сами понимаете, хотелось знать наверное. И вот я что придумал. Эта ее штуковина, понимаете? Воспользовалась она ею или нет. Если да,— значит, рассчитывает на дело. У нас в ванной аптечка такая висит, и она ее обычно там держит, так что я всегда знал, где что. Ну вот, прихожу я однажды вечером домой, иду мыться, заглядываю в аптечку — нет, Ага, думаю, попалась! Спускаюсь вниз, на кухню, спрашиваю: ну, как ты провела день? А сам злой как черт. Да ничего, говорит, ходила по магазинам. Купить, говорит, ничего не купила, просто смотрела платья разные. Платья, говорю, смотрела? А может, еще что? Она себе хлопочет у плиты как ни в чем не бывало, а я ее и спросил: где штуковина? Зачем это она ей понадобилась — платья смотреть, что ли? Стал я на нее кричать, обзывать ее по-всякому, а она в слезы и говорит, что у нас, мол, с ней утром дело было. Ну что тут скажешь? Я ведь не помнил, этим ли утром было или вчера? Что ж, пришлось извиниться, она платочком слезы смахнула, и мы сели ужинать, но она меня к себе так и не подпустила. Я снова терзаться. Подозрения, ревность там и все такое. Через неделю она надумала проведать сестру в Детройте. А сестра у нее отчаянная — совсем совесть потеряла. Я отвез ее в аэропорт, поцеловались мы на прощание, приезжаю домой и первым делом к аптечке. Все на месте. Ну вот, встречаю я ее потом, едем домой, все хорошо, стал на ночь зубы чистить, открываю аптечку, гляжу — а их две. Ага, думаю, одну, значит, оставила дома, для отвода глаз, а сама купила себе другую в Детройте. Взял и спросил ее, зачем она в Детройте еще одну штуковину купила. Она опять в слезы и говорит, что купила вторую сегодня вечером, потому первая, мол, уже не годится. Где, спрашиваю, купила — в нашей аптеке? Ну да, говорит. Хорошо, говорю, я доберусь до правды, и давай звонить в аптеку. Спрашиваю, покупала ли она у них эту штуку сегодня вечером? Они отвечают, что на этот товар у них учета не ведется и что продавец, который торговал вечером, ушел домой. Давайте, говорю, телефон вашего продавца. Звоню ему домой; он говорит, что не помнит, покупателей было много, где ему их всех упомнить. А она, конечно, ревмя ревет, и я, понятное дело, не то чтобы очень уж шикарно себя чувствую, но все-таки хочется мне дознаться до конца. Примерно так через недельку встаю я утром, а она еще спит, одеваюсь и вдруг — пуговица на пиджаке оборвалась. Я снимаю пиджак, открываю коробку, где у нее нитки хранятся, глядь — опять эта штуковина! Несу ее в спальню, показываю жене и спрашиваю, сколько у нее их, черт возьми, штук этих? Она только натянула одеяло на голову,