еще не испытывала настоящей боли. Конечно, я страдала, но по-настоящему больно мне тогда еще не было. Теперь я вижу: планы, с которыми я так носилась, — всего лишь прихоть балованной девчонки. Причуда богатой дурочки, которой хочется поумничать.
И вот мне стало больно. Впервые в жизни. Как будто меня саданули под дых — в глазах темно, трудно дышать, сердце медленно ухает, и резь в животе. Страшная, физическая боль. Я даже думала, не вынесу. Так больно — хоть кричи! Но я не закричала. Ну а теперь, когда хотя боль и не прошла, но я уже могу ходить и говорить, я мучаюсь бессилием и ужасаюсь: до чего же все абсурдно. Как это может быть?
Жизнь, полная планов на будущее, незавершенных разговоров, не успевших осуществиться желаний, гаснет в один миг, и не остается ничего, и ничего нельзя сделать, и никак нельзя вернуться вспять…
Первый раз в жизни я ощутила смысл слова «никогда». И мне стало жутко. Сто раз на день произносишь его, не думая, что говоришь, пока не столкнешься с настоящим «больше никогда». Нам кажется, что все в нашей власти и нет ничего окончательного. Сколько бы я ни говорила себе все последнее время, что скоро уйду из жизни, разве всерьез я в это верила? Разве, приняв это решение, почувствовала, что значит «никогда»? Да нет! Я чувствовала другое: что я вольна собой распорядиться. Думаю, даже за несколько минут до того, как покончить с собой, я все равно не осознала бы весь ужас этих слов: «никогда», «навсегда». Его постигаешь, только когда умирает человек, которого любишь, и тогда становится плохо, так плохо. Будто погас фейерверк, и ты в полной тьме. Больно, одиноко, к горлу подкатывает тошнота, и каждое движение стоит усилий.
А потом произошло что-то странное. Трудно поверить, чтобы в такой тяжелый день… Около пяти часов мы с Какуро спустились вместе в привратницкую мадам Мишель (то есть Рене), он хотел взять ее одежду и отвезти в морг. Когда он позвонил в дверь и попросил маму позвать меня, я уже знала, что это он, и сразу вышла. Конечно, я захотела пойти вместе с ним. Мы молча вошли в лифт. Лицо у Какуро было очень усталое, больше усталое, чем грустное, и я подумала, что так и бывает у мудрых людей: страдание у них не показное, оно внутри, а внешне производит впечатление глубокой усталости. Интересно, у меня тоже усталый вид?
В общем, мы с Какуро спустились на первый этаж. Но, проходя через двор, вдруг замерли как по команде: кто-то заиграл на пианино, и музыку было очень хорошо слышно. Кажется, играли что-то из Сати, хотя я не уверена, но точно что-то классическое.
Никаких глубоких мыслей по этому поводу у меня не возникло. Откуда взяться глубоким мыслям, когда родной человек лежит в морге? А было так: мы оба с Какуро остановились, оба глубоко вздохнули и застыли, подставив лица теплому солнцу и слушая музыку. «Я думаю, Рене тоже было бы сейчас хорошо», — сказал Какуро. И мы еще немного постояли и послушали. Я была с ним согласна. Но почему нам стало хорошо?
Сейчас уже вечер, у меня по-прежнему все болит, но вот что я думаю: может, так она и устроена, эта жизнь?
День за днем все тягостно и безнадежно, но вдруг просияет что-то прекрасное, и на мгновение время станет другим. Как будто звуки музыки взяли в скобки, обособили кусочек времени и превратили его в частицу иного мира посреди нашего обычного частицу «всегда» в «никогда».
Да, вот оно: «всегда» в «никогда».
Не бойтесь, Рене, я не буду кончать жизнь самоубийством и ничего не буду жечь.
Отныне, в память о вас, я буду искать частицу «всегда» в «никогда».
Искать красоту в этом мире.
