Том вступил в только что созданное «Общество юных поборников воздержания», привлеченный, главным образом, его пышными «регалиями». Он дал зарок не курить, не жевать резинку и не ругаться – во всяком случае, пока он состоит в этом обществе. И сразу же узнал нечто новое: самый верный способ заставить человека сделать что-то состоит в том, чтобы взять с него зарок именно этого и не делать. Спустя совсем недолгое время Том уже попросту изнывал от желания напиться и посквернословить, и желание это понемногу обретало такую силу, что только надежда покрасоваться перед всеми в красном шарфе Общества и удерживала Тома от выхода из него. Близилось Четвертое июля; впрочем, вскоре, – проносив свои оковы всего пару суток, –  Том и думать о нем забыл, ибо возложил все упования свои на престарелого мирового судью Фрейзера, лежавшего на смертном одре, что обещало пышные похороны, коими непременно увенчалась бы кончина столь высокопоставленного лица. Три дня Том только и жил, что новостями о состоянии судьи. По временам надежды его возвышались настолько, что он позволял себе попозировать в новых регалиях перед зеркалом. Однако судья вел себя самым неподобающим образом – то ему лучше становилось, то хуже. Наконец, было объявлено, что он пошел на поправку, – а там и о полном его выздоровлении. Тому поступок судьи внушил отвращение и обиду. Он немедля покинул Общество – и в ту же ночь судью хватил смертельный удар. Вот и верь после этого людям.

Хоронили судью с большой помпой. Юные поборники воздержания прошли по городку маршем, словно для того и задуманным, чтобы заставить их былого соратника лопнуть от зависти. Зато теперь он был сам себе господин – и на том спасибо. Теперь он мог пьянствовать и ругаться, сколько душе угодно, – но к удивлению своему обнаружил, что ему этого вовсе не хочется. Сама доступность этих тонких удовольствий уничтожала и обаяние их, и желание им предаваться.

А еще пуще удивился Том, поняв, что долгожданные каникулы стали для него тяжким бременем.

Он затеял вести дневник, однако за три дня в городке решительно ничего не произошло, и дневник был заброшен.

Затем городок посетила одна из только-только начавших возникать тогда трупп белых исполнителей негритянской музыки. Том и Джо Харпер тут же собрали собственную и были счастливы целых два дня.

Даже достославное Четвертое июля не оправдало ожиданий Тома, поскольку весь этот день лил дождь, вследствие чего шествие не состоялось, а тут еще величайший (как полагал Том) в мире человек, мистер Бентон, самый настоящий сенатор Соединенных Штатов, напрочь разочаровал его, ибо росту в нем было никаких не двадцать пять футов, даже и не близко к тому.

Приехал цирк. После его отбытия дети три дня подряд давали цирковые представления в сооруженном из драных ковров шатре, беря за вход по три булавки с мальчика и по две с девочки, но затем и цирк был упразднен.

Потом появились френолог и гипнотизер, после отбытия которых городок стал еще более унылым и скучным, чем был.

Время от времени кто-нибудь устраивал вечеринки для мальчиков и девочек, но происходили они так редко, что мучительная пустота, разделявшая эти события, становилась лишь более мучительной.

Бекки Тэтчер уехала на каникулы к родителям, в Константинополь, лишив жизнь Тома последнего проблеска радости.

А тут еще непрестанно изводившая его страшная тайна убийства, мучительная, как открытая рана.

Кончилось все тем, что он заболел корью.

Две долгих недели Том пролежал дома, ничего не ведая ни о мире, ни о событиях, в нем происходивших. Болел он так тяжело, что утратил интерес решительно ко всему. Когда же он встал, наконец, на ноги и вышел, пошатываясь от слабости, из дому, то обнаружил, что все и вся в городке претерпело изменения самые прискорбные. В нем состоялось «религиозное возрождение» и каждый его обитатель «обрел веру» – не только взрослые, но и дети тоже. Том прошелся по городку, питая вопреки всему надежду увидеть хоть одну греховную физиономию, однако на каждом шагу его встречало разочарование. Джо Харпера он обнаружил изучающим Библию и горестно отвратился от этого гнетущего зрелища. Бен Роджерс навещал бедных, таская с собой набитую брошюрками корзину. Джим Холлис попытался уверить Тома, что корь была ниспослана ему свыше – в виде предостережения. Каждый мальчик, какого он встречал, добавлял новую тонну к грузу, гнувшему душу Тома к земле, когда же он, впав в отчаяние, обратился за утешением к последней своей надежде, к Гекльберри Финну, а тот встретил его цитатой из Святого Писания, сердце Тома разбилось, он побрел домой и снова улегся в постель, поняв, что остался единственным в городе человеком, обреченным на вечную погибель.

В ту же ночь разразилась буйная гроза – с проливным дождем, страшными раскатами грома и ослепительными молниями. Том, накрывшись с головой одеялом, в ужасе ожидал разрешения своей участи, ибо не питал и малейшего сомнения в том, что весь этот шум поднят из-за него. Он искренне верил, что исчерпал терпение вышних сил, довел их до последней крайности – и вот вам результат. Если бы кто-то приказал артиллерийской батарее палить по некой мелкой букашке, Том счел бы это помпезной тратой боеприпасов, однако в том, что небеса послали столь дорогостоящую грозу для истребления насекомого вроде него, ничего несообразного не усматривал.

Мало-помалу буря стала стихать, а там и ушла, не исполнив поставленной перед ней задачи. Первый порыв мальчика состоял в том, чтобы возблагодарить судьбу и навсегда исправиться. Второй – в том, чтобы подождать: может, никаких гроз больше и не будет.

Назавтра в дом снова пришли доктора – у Тома начался рецидив кори. Три недели, проведенные им в постели, показались ему столетием. А выбравшись из нее, Том никакой благодарности за спасение не ощутил, ибо знал, что отныне он одинок и всеми покинут, что во всем свете нет у него ни единого