Тенденции эти, конечно, не имеют скольконибудь серьезных корней в общественном сознании социалистического общества, хотя и здесь можно встретиться с веяниями технократического, сциентистского толка, в частности с убеждением, что основой нравственной воспитанности и культуры личности должен быть рационализм, соединение этики с арифметикой, что-то вроде 'онаученной' морали. Сторонники этого мнения опираются на факт растущей интеллектуализации общества (результат прогресса в деле народного просвещения), представляющей собой не просто знамение времени или тем более моду. Усиление рационалистического начала в современном человеке обусловлено потребностью общественного производства в новом типе производительного работника, немыслимого без определенного уровня специальной и теоретической подготовки, а также повышением значения фактора знания во всех сферах общественной и индивидуальной жизни людей. Но беда в том, что с позиций морального 'рационализма' невозможно объяснить (и тем более преодолеть) реальные противоречия и конфликты образованности и нравственности.

Например, правила поведения, принципы этики иные заучили неплохо (при случае, сами не прочь 'преподать' их другим), а поступают нередко, увы, вопреки знанию. Ведь мужчины, позволяющие себе сидеть в автобусе или троллейбусе, когда рядом стоит женщина, знают, что женщина есть 'существо слабое', нуждающееся в опоре и опеке и, стало быть, в знаках внимания со стороны 'сильного пола'.

Знают либо 'догадываются', но знание это почему-то часто не срабатывает, не становится действенным мотивом и стимулом поведения многих мужчин. Жизнь, практика показывают, что величайший дар и труднейшее умение - жить вместе (в контакте) с другими людьми - зависит не только от образованности человека.

'Просвещенное' бескультурье страшнее хамства по невежеству.

О том, что представляет собой моральный 'рационализм', когда он проникает в общественное сознание, можно судить по следующему примеру, взятому из жизни. Эта простейшая моральная 'теорема' была сочинена прямо в студенческой аудитории, где шел спор о том, кто является судьей в нравственном конфликте - совесть или, как считают некоторые молодые люди, разум... 'Вы идете по берегу реки и видите - тонут двое. Вам известно, что один из них неизвестный слесарь, а другой - известный физик-теоретик. Кого вы будете спасать?' Ответ был единодушным: 'Конечно же физика!' И, дополняя друг друга, студенты - хорошие молодые люди - стали очень 'рационально' доказывать правоту своего вывода и даже высчитывать, насколько спасенный физик-теоретик полезнее (разумеется, для 'общества', 'людей' и - даже - для других слесарей) обыкновенного слесаря. Кто-то спросил автора этой 'теоремы': 'А кого бы спасали вы?' И когда он ответил: 'Первого попавшегося под руку', аудитория была откровенно разочарована столь неопределенной позицией.

Откуда и как возникло у студентов это знание-убеждение, что известный физик (или актер, общественный деятель и т. д.) ценнее безвестного слесаря? Почему они уверены, что занимаемая должность, звание или профессия тонущего должны влиять на нравственный выбор спасающего? Разумеется, считая свой выбор закономерным результатом рационального анализа ситуации, они могут успокоить собственную совесть: ведь они не уклонились от нравственного поступка, спасли физика. Но трудно признать эту 'ранговую' нравственность морально доброй. И невольно навевает воображение такую житейскую 'картинку': встретит завтра 'жизнестойкий рационалист'

троих хулиганов, обижающих девушку, трезво взвесит свои физические ресурсы, осознает их ограниченность и... не полезет на рожон. Причем с рационалистической точки зрения это будет совсем не трусостью, а разумным отношением к неразумной действительности: зачем, дескать, жертвовать собой, скорее всего без всякой пользы для дела. Во всяком случае, моральный рационализм подобную возможность-лазейку в сознании отнюдь не исключает.

Вспомним, как просто и легко обосновал и оправдал шофер в повести Ч. Айтматова 'Прощай, Гульсары!' свой отказ подвести старого Танабая вместе с подыхающим в степи конем-иноходцем: 'Подумаешь, кляча какая-то!

Пережитки прошлого. Сейчас, брат, техника всему голова. Везде техника. И на войне. А таким старикам и лошадям конец пришел' [Айтматов Ч. Ранние журавли. М., 1978, с. 319.].

Правда, сторонники рационалистической этики могут возразить, что, мол, речь идет о рациональном, разумном поведении этически образованного, теоретически подкованного человека. Но как тогда быть с Раскольниковым, оказавшимся в плену 'идеи', созревшей в головах теоретиков и потом 'попавшей на улицу'? Нравственный смысл истории 'Преступления и наказания' в том и заключается, что человек долго и мучительно расплачивается духовными муками - за пристрастие к нравственной 'арифметике', которой доверился Расколышков. Как ни любил И. С. Тургенев своего 'рационального' до кончиков пальцев Базарова, как ни старался, насколько это возможно, его понять и простить, он все-таки отдавал предпочтение другому герою, другому типу личности. По словам писателя, без таких 'чудаковизобретателей', как Дон Кихот, 'не подвигалось бы вперед человечество...' [Тургенев И. С. Собр. соч. В 12-ти т. М., 1956, т. 11, с. 185.]. Тургенев симпатизировал 'жизнестойкому рационализму'

Базарова, противопоставляя его вялости, дряблости отца и сына Кирсановых, но в то же время сожалел, что Дон Кихотов становится меньше. Причина этой 'непоследовательности'

в том, что моральный кодекс рационалистов, наряду с несомненными достоинствами, нес в себе черты малосимпатичные, тревожные и с далеко идущими последствиями - эгоистичность, рассудочность, подчеркнутое нежелание выйти за рамки целесообразного и взять за основу нравственного поведения 'высокое само по себе'. Немаловажная деталь к 'портретной'

характеристике этических рационалистов: Базаров не был бесстрастным ученым-пессимистом, но общение с ним в повседневной жизни как-то не греет, не радует. Более того - пугает, настораживает. Как правило, за пределами своих профессиональных занятий подобные типы людей не притягивают к себе окружающих, а отталкивают неуживчивостью, нетерпимостью, эмоциональной 'недостаточностью'. В таких случаях часто возникает альтернативный вопрос: что весомее в воспитании человека - знание этической теории или разбуженность совести?

Говорят, что в век технического прогресса попытка 'чувства добрые лирой пробуждать'

заключает в себе тот же оттенок архаизма, что и само слово 'лира'. И не из-за того, что большинство сограждан имеет что-то против 'добрых чувств', а оттого, что первоочередной задачей стала забота о 'разуме светлом', все остальное вроде бы отошло на второй план.

Но человечество (хочется тут согласиться с И. С. Тургеневым) хранимо Дон Кихотами, ибо они бескомпромиссны и бесстрашны в битве за высокие человеческие идеалы. Да и битвы с 'мельницами' с этой точки зрения тоже что-то значат. Так что пока еще нравственность не 'онаучили' до конца и 'моральный рационализм' не восторжествовал полностью и окончательно (что, надеемся, вряд ли когдалибо произойдет), надо поддержать нынешних Дон Кихотов. И сказать им: это ничего, что вы ведете себя в ответственных ситуациях и в решительный момент 'по старинке' - 'нерационально', польза от этого людям, обществу есть, и немалая.

Из сказанного вовсе не следует, что моральным 'рационалистам' надо противопоставить 'эмоционалов', а разуму - совесть. Тогда на смену одной односторонности придет другая, а, как известно, крайности сходятся. Чувства так же, как и разум, не могут выступать высшим судьей и советчиком человека в вопросах нравственности и отнюдь не 'замещают' совести там, где он сталкивается с трудностями и проблемами, требующими рационального подхода и анализа. Чувство может быть 'слепым', 'темным'. Оно тоже может подвести человека.

'Человек, занятый только чувством, еще не сложился, он - новичок в науке, деятельности и т. п.' [Гегель. Философия религии. В 2-х т. М., 1975, т. 1, с. 310.]. Но это не значит, что разум 'лучше'

или 'надежнее'. Находясь во власти чувств, человек нередко оказывается их пленником, рабом. Но таким же 'придворным', готовым угодить настроениям своего господина, чтобы оправдать любую его страсть, затею, превратившись в послушного слугу его самолюбия или тщеславия, может стать и рассудок. Вряд ли кто заподозрит Гегеля, воспевшего мощь разума и превратившего его в демиурга, творца всего сущего, в недоверии к разуму и просвещению. Но именно ему принадлежит соответствующая оценка места и роли рационального начала в сфере морали: 'Просвещение рассудка делает человека умнее, но не делает его лучше. Хотя добродетель и выводят из мудрости, хотя и подсчитывают, что без добродетели человек не сможет стать счастливым, все же такой расчет слишком изворотлив и слишком холоден, чтобы быть