– Я вчера, когда ушел от вас, хотел вернуться и покаяться, но не знал, как он примет, – сказал Нехлюдов. – Я нехорошо говорил с твоим мужем, и меня это мучало, – сказал он.

– Я знала, я уверена была, – сказала сестра, – что ты не хотел. Ведь ты знаешь…

И слезы выступили у ней на глаза, и она коснулась его руки. Фраза эта была неясна, но он понял ее вполне и был тронут тем, чтo она означала. Слова ее означали то, что, кроме ее любви, владеющей всею ею, – любви к своему мужу, для нее важна и дорога ее любовь к нему, к брату, и что всякая размолвка с ним – для нее тяжелое страдание.

– Спасибо, спасибо тебе… Ах, что я видел нынче, – сказал он, вдруг вспомнив второго умершего арестанта. – Два арестанта убиты.

– Как убиты?

– Так убиты. Их повели в этот жар. И два умерло от солнечного удара.

– Не может быть! как? нынче? сейчас?

– Да, сейчас. Я видел их трупы.

– Но отчего убили? Кто убил? – сказала Наталья Ивановна.

– Убили те, кто насильно вели их, – раздраженно сказал Нехлюдов, чувствуя, что она смотрит и на это дело глазами своего мужа.

– Ах, Боже мой! – сказала Аграфена Петровна, подошедшая ближе к ним.

– Да, мы не имеем ни малейшего понятия о том, что делается с этими несчастными, а надо это знать, – прибавил Нехлюдов, глядя на старого князя, который, завязавшись салфеткой, сидел у стола за крюшоном и в это самое время оглянулся на Нехлюдова.

– Нехлюдов! – крикнул он, – хотите прохладиться? На дорогу отлично!

Нехлюдов отказался и отвернулся.

– Но что же ты сделаешь? – продолжала Наталья Ивановна.

– Что могу. Я не знаю, но чувствую, что должен что-то сделать. И что могу, то сделаю.

– Да, да, я это понимаю. Ну, а с этими, – сказала она, улыбаясь и указывая глазами на Корчагина, – неужели совсем кончено?

– Совсем, и я думаю, что с обеих сторон без сожаления.

– Жаль. Мне жаль. Я ее люблю. Но положим, что это так. Но для чего ты хочешь связать себя? – прибавила она робко. – Для чего ты едешь?

– Еду потому, что так должно, – серьезно и сухо сказал Нехлюдов, как бы желая прекратить этот разговор.

Но сейчас же ему стало совестно за свою холодность к сестре. «Отчего не сказать ей всего, что я думаю? – подумал он. – И пускай и Аграфена Петровна услышит», – сказал он себе, взглянув на старую горничную. Присутствие Аграфены Петровны еще более поощряло его повторить сестре свое решение.

– Ты говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, – сказал он, и голос его дрогнул, как дрожал всегда, когда он говорил об этом. – Она не хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я не могу принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду за ней и буду там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.

Наталья Ивановна ничего не сказала. Аграфена Петровна вопросительно глядела на Наталью Ивановну и покачивала головой. В это время из дамской комнаты вышло опять шествие. Тот же красавец лакей Филипп и швейцар несли княгиню. Она остановила носильщиков, подманила к себе Нехлюдова и, жалостно изнывая, подала ему белую в перстнях руку, с ужасом ожидая твердого пожатия.

– Epouvantable![69] – сказала она про жару. – Я не переношу этого. Се climat me tue.[70] – И, поговорив об ужасах русского климата и пригласив Нехлюдова приехать к ним, она дала знак носильщикам. – Так непременно приезжайте, – прибавила она, на ходу оборачивая свое длинное лицо к Нехлюдову.

Нехлюдов вышел на платформу. Шествие княгини направилось направо, к первому классу. Нехлюдов же с артельщиком, несшим вещи, и Тарасом с своим мешком пошли налево.

– Вот это мой товарищ, – сказал Нехлюдов сестре, указывая на Тараса, историю которого он рассказывал ей прежде.

– Да неужели в третьем классе? – спросила Наталья Ивановна, когда Нехлюдов остановился против вагона третьего класса и артельщик с вещами и Тарас вошли в него.

– Да мне удобнее, я с Тарасом вместе, – сказал он. – Да вот еще что, – прибавил он, – до сих пор я еще не отдал в Кузминском землю крестьянам, так что в случае моей смерти твои дети наследуют.

– Дмитрий, перестань, – сказала Наталья Ивановна.

– Если же я и отдам, то одно, что могу сказать, это то, что все остальное будет их, так как едва ли я женюсь, а если женюсь, то не будет детей… так что…

– Дмитрий, пожалуйста, не говори этого, – говорила Наталья Ивановна, а между тем Нехлюдов видел, что она была рада слышать то, что он сказал.

Впереди, перед первым классом, стояла только небольшая толпа народа, все еще смотревшая на тот вагон, в который внесли княгиню Корчагину. Остальной народ был уже весь по местам. Запоздавшие пассажиры, торопясь, стучали по доскам платформы, кондуктора захлопывали дверцы и приглашали едущих садиться, а провожающих выходить.

Нехлюдов вошел в накаленный солнцем жаркий и вонючий вагон и тотчас же вышел на тормоз.

Наталья Ивановна стояла против вагона в своей модной шляпе и накидке рядом с Аграфеной Петровной и, очевидно, искала предмета разговора и не находила. Нельзя даже было сказать «Ecrivez»,[71] – потому что они уже давно с братом смеялись над этой обычной фразой уезжающих. Тот коротенький разговор о денежных делах и наследстве сразу разрушил установившиеся было между ними нежно-братские отношения; они чувствовали себя теперь отчужденными друг от друга. Так что Наталья Ивановна была рада, когда поезд тронулся, и можно было только, кивая головой, с грустным и ласковым лицом говорить: «Прощай, ну, прощай, Дмитрий!» Но как только вагон отъехал, она подумала о том, как передаст она мужу свой разговор с братом, и лицо ее стало серьезно и озабоченно.

И Нехлюдову, несмотря на то, что он ничего, кроме самых добрых чувств, не питал к сестре и ничего не скрывал от нее, теперь было тяжело, неловко с ней и хотелось поскорее освободиться от нее. Он чувствовал, что нет больше той Наташи, которая когда-то была так близка ему, а есть только раба чуждого ему и неприятного черного волосатого мужа. Он ясно увидал это, потому что лицо ее осветилось особенным оживлением только тогда, когда он заговорил про то, что занимало ее мужа, – про отдачу земли крестьянам, про наследство. И это было грустно ему.

XL

Жара в накаленном в продолжение целого дня солнцем и полном народа большом вагоне третьего класса была такая удушливая, что Нехлюдов не пошел в вагон, а остался на тормозе. Но и тут дышать нечем было, и Нехлюдов вздохнул всею грудью только тогда, когда вагоны выкатились из-за домов и подул сквозной ветер. «Да, убили», – повторил он себе слова, сказанные сестре. И в воображении его из- за всех впечатлений нынешнего дня с необыкновенной живостью возникло прекрасное лицо второго мертвого арестанта с улыбающимся выражением губ, строгим выражением лба и небольшим крепким ухом под бритым синеющим черепом. «И что ужаснее всего, это то, что убили, и никто не знает, кто его убил. А убили. Повели его, как и всех арестантов, по распоряжению Масленникова. Масленников, вероятно, сделал свое обычное распоряжение, подписал с своим дурацким росчерком бумагу с печатным заголовком и, конечно, уж никак не сочтет себя виноватым. Еще меньше может счесть себя виноватым острожный доктор, свидетельствовавший арестантов. Он аккуратно исполнил свою обязанность, отделил слабых и никак не мог предвидеть ни этой страшной жары, ни того, что их поведут так поздно и такой кучей. Смотритель?.. Но смотритель только исполнил предписание о том, чтобы в такой-то день отправить столько-то каторжных, ссыльных, мужчин, женщин. Тоже не может быть виноват и конвойный, которого обязанность состояла в том, чтобы счетом принять там-то столько-то и там-то сдать столько же. Вел он партию, как обыкновенно и как полагается, и никак не мог предвидеть, что такие сильные люди, как те два, которых видел Нехлюдов, не выдержат и умрут. Никто не виноват, а люди убиты, и убиты все-таки этими самыми не виноватыми в этих смертях людьми.

«Сделалось все это оттого, – думал Нехлюдов, – что все эти люди – губернаторы, смотрители,

Вы читаете Воскресение
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату