Матреша остановилась и долго стояла, Васька тоже стоял сзади.

- Куда ж нести, Матрена Петровна? - спросил он.

- В омут. Тьфу! - сказала Матрена Петровна и, повернувшись, топая, пошла назад по коридору, соображая, как все перекладывать и перестилать.

Маня, то есть приезжая Марья Николаевна, жена Владимира Ивановича, сидела в белой кофте, обшитой кружевами, перед зеркалом туалета сестры и расчесывала свои длинные еще, хотя и жидкие волосы.

- Так я и прошу его об одном, - продолжала она начатый разговор с младшей сестрой, - чтобы он сам вел хозяйство, если он находит, что я много расходую. Ведь это невозможно.

Варвара Николаевна ничего не сказала, но подумала, что Владимир прав, потому что она знала непрактичность и способность увлекаться своей сестры.

- Так ты и отдай ему.

- Ах! Это невозможно. Мы пробовали. Начинается такая мелочность, такое economie de bouts de chandelles...[мелочная экономия... (франц.)] и потом ни мне, ни Вере, - Вера была ее шестнадцатилетняя дочь, - невозможно за каждой мелочью ходить к нему.

- А Вера est depensiere? [мотовка? (франц.)]

- Нет, не очень. Но, как все девочки, не знает цены деньгам. Просила лошадь верховую, потому что у Лили есть. А в Ницце держать лошадь, ты знаешь, что это стоит, грума, са coute les yeux de la tete [это стоит чересчур дорого (франц.)].

- А что, Лили все не выходит замуж? - спросила Варвара Николаевна, - и Марья Николаевна, не замечая того, что они говорили о совсем другом, тотчас же начала рассказывать про Лили, про ее кокетство и про то, отчего она не выходит замуж. При этом Варвара Николаевна рассказала про себя, про то, что Марья Николаевна давно знала, что она совсем не хотела выходить замуж и что теперь часто говорит это Анатолю. На что Марья Николаевна заметила, что они все ужасно глупы и непоследовательны, и хотела рассказать о случае непоследовательности, но Варвара Николаевна привела свои более сильные примеры непоследовательности своего мужа.

- Да, это они все, - сказала Марья Николаевна, отыскивая рукой черепаховую шпильку, Варвара Николаевна подала ей ее и спросила, так ли всё носят волосы. Вследствие чего разговор перешел на прически.

'Ужасно frivole [легкомысленно (франц.)]', - думала Варвара Николаевна, когда Марья Николаевна сняла кофту и стала надевать на туго стянутый корсет слишком, по мнению Варвары Николаевны, нарядное платье vert houteille [бутылочного цвета (франц.)] с бархатной отделкой. 'Как она молодится! - думала Варвара Николаевна. - А она на три года старше меня'. Марья Николаевна видела, что Варя замечает и не одобряет ее туалета, и сама о ней подумала, что она слишком опустилась. 'Эта кофточка бумазейная и не свежая. А муж ее молод'. И эта филиация мыслей привела ее к тому, чтобы спросить ее о нем.

- Ну, а как Анатоль, не тяготится деревенской жизнью?

- Нет, но только этот год нынешний такая бездна дел, от этого голода. Я почти не вижу его. Это теперь особенное счастье, что вы застали его.

- Ну, а что же, правда, голод? За границей пишут ужасы, коллекты [сборы пожертвований (от франц. collecte)] делают. Мне кажется, что преувеличенно.

- Спроси у Анатоля. Он говорит, что нет. Да, я вижу, иногда приходят люди. - И Варвара Николаевна вспомнила об оборванной женщине с сумой, в разбитых лаптях, которая нынче утром встретилась ей у людской, и это воспоминание навело ее на обувь. - Я думаю, ты привезла кучу ботинок и туфель. Заграничные так хороши. Я позволяю себе эту роскошь.

- Да, я привезла много. Хочешь, я тебе уступлю? Тебе ведь впору мои?

- Не совсем - широки, - сказала Варвара Николаевна, никогда не пропускавшая без возражения попытки Марьи Николаевны утверждать, что у них ровные ноги. - Не впору, но носить могу. Что же, вещи приехали?

- Вероятно, я спрошу. Да ведь ты готова?

- Пойдем. Скоро обедать. Я думаю, ты голодна?

Так беседовали старшие. Между тем в комнате рядом с детской, отведенной для Веры, шли свои разговоры между свидевшимися двоюродными. Вера, стройная, румяная, с блестящими глазами и зубами и такими же, как у тетки, вьющимися волосами, в модном, но простом платье, сидела на диване, окруженная всеми четырьмя старшими Лыжиными, и вела беседу с самой старшей девочкой, кузиной, пятнадцатилетней Сашей, которая сидела рядом с ней и не спускала с нее влюбленных глаз и не обнимала ее, очевидно, только потому, что Вере это могло не понравиться.

В таком же точно положении находился и второй - одиннадцатилетний черноглазый, поэтического вида мальчик Миша, и в еще более ошалевшем от влюбленности состоянии находился третий - толстый белокурый широ-корожий бутуз Вася, с блестящими узкими серыми глазенками, ни на минуту не спускавшимися с лица и рта говорившей кузины. Только пятилетний Анатолий Анатолиевич, сидевший у Веры на коленях, очевидно не был восхищен так же, как остальные. Он был совершенно равнодушен и не понимал, из чего они так волновались. Ну, кузина, ну, Вера, ну, держит на коленях, ну, колени такие же, как у няни. Платье на груди атласное и часы. Это хорошо. Но все-таки ничего особенного, и, главное, ничего этого есть нельзя, а уже пора.

Атмосфера обожания, в которой она себя чувствовала, возбуждала Веру. Она и была из тех, которые особенно чутки и легко возбуждаются восхищением людей, да и избалована она была этим и любила это, и теперь ей было очень хорошо. Она видела, что ей восхищаются. И от этого она всей душой любила теперь этих милых детей. А дети чувствовали, что она любила их, и от этого еще больше восхищались и т. д. Круг был замкнут, и любовного электричества набиралось все больше и больше.

Вера рассказывала им про то, как в Италии она один раз отняла собаку у мальчиков, которые мучали ее.

- Как же они перестали? - спросил неожиданно Вася, широкорожий белокурый бутуз.

Вера оглянулась на него, и все оглянулись на него, и бутуз начал краснеть, краснеть. Казалось, нельзя было больше покраснеть, но кровь еще и еще приливала, и сырость начинала выступать у него на лбу и в глазах. Он сидел не шевелясь, только вжимая шею в плечи, очевидно чувствуя, что при малейшем движении он погибнет.

- Да, разумеется, Вера сказала, чтобы они перестали, они и перестали, - с несомненным убеждением того, что приказания Веры никто в мире не мог ослушаться, сказала Саша.

Вера поспешила отвести глаза от погибающего от конфуза бутуза и продолжала разговор.

- Ну, барышня, они с вами и время забыли, - сказала няня, входя. Пожалуйте, Анатолий Анатольич. Мамаша приказали гулять.

Вошла и швейцарка за детьми. Но все дети с досадой отворачивались от швейцарки, держась за Веру, и, чтобы ни на минуту не нарушать близость с нею, только с ней пошли в сад. Швейцарка с упреком и досадой посмотрела на Веру, не только отвлекшую от нее детей, но вызывавшую даже недоброжелательность к ней.

В это время в кухне шло сильное волнение и напряженная работа.

- А кто его знал, что они приедут. Мне только нынче сказали, говорила Матрена Петровна, облокотившись на шкап и куря папиросу.

- Какое же жаркое будет, коли сейчас убить, сейчас зажарить, - говорил повар в куртке и колпаке, - да и то нет.

- Как нет? Вот эту у бабы возьми, а своих двоих ловят,

- Ну, давай ее сюда, - сказал повар бабе, державшей курицу.

- Вы уж, Матрена Петровна, прибавьте пятачок.

- Ну давай сюда.

Повар взял курицу и нож и, отхватив ей голову, бросил ее на пол, где она начала прыгать, обливая кирпичи пола кровью.

- Что ж он своих не несет? Евдоким! - крикнул он и вышел из кухни.

Недалеко от кухни, у сиреневого куста, малый, мужик, подходил, расставив руки, к двум курицам, одной белой и другой черной, которые, подрагивая ожерельями, ходили у куста. Кухарка, держа передник, шла с