воображаемых врагов и то ругался, то хохотал, то обнимался, то плясал под любимую свою песню: 'Шамиль начал бунтоваться в прошедшие годы, трай-рай-рататай, в прошедшие годы'. Бутлер был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но в глубине души ему жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его. не было никакой возможности. И Бутлер, чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел и пошел домой. Полный месяц светил на белые домики и на камни дороги. Было светло так, что всякий камушек, соломинка, помет были видны на дороге. Подходя к дому, Бутлер встретил Марью Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей голову и плечи. После отпора, данного Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь, избегал встречи с нею. Теперь же, при лунном свете и от [137] выпитого вина, Бутлер обрадовался этой встрече и хотел опять приласкаться к ней. - Вы куда? - спросил он. - Да своего старика проведать, - дружелюбно отвечала она. Она совершенно искренно и решительно отвергала ухаживанье Бутлера, но ей неприятно было, что он все последнее время сторонился ее. - Что же его проведывать, придет. - Да придет ли? - А не придет - принесут. - То-то, нехорошо ведь это, - сказала Марья Дмитриевна. - Так не ходить? - Нет, не ходите. А пойдем лучше домой. Марья Дмитриевна повернулась и пошла домой рядом с Бутлером. Месяц светил так ярко, что около тени, двигавшейся подле дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер смотрел на это сияние около своей головы и собирался сказать ей, что она все так же нравится ему, но не знал, как начать. Она ждала, что он скажет. Так, молча, они совсем уж подходили к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехал офицер с конвоем. - Это кого бог несет? - сказала Марья Дмитриевна и посторонилась. Месяц светил взад приезжему, так что Марья Дмитриевна узнала его только тогда, когда он почти поравнялся с ними. Это был офицер Каменев, служивший прежде вместе с Иваном Матвеевичем, и потому Марья Дмитриевна знала его. - Петр Николаевич, вы? - обратилась к нему Марья Дмитриевна. - Я самый, - сказал Каменев. - А, Бутлер! Здравствуйте! Не спите еще? Гуляете с Марьей Дмитриевной? Смотрите, Иван Матвеевич вам задаст. Где он? - А вот слышите, - сказала Марья Дмитриевна, указывая в ту сторону, из которой неслись звуки тулумбаса и песни. - Кутят. - Это что же, ваши кутят? - Нет, пришли из Хасав-Юрта, вот и угощаются. - А, это хорошее дело. И я поспею. Я к нему ведь только на минуту. [138] - Что же, дело есть? - спросил Бутлер. - Есть маленькое дельце. - Хорошее или дурное? - Кому как! Для нас хорошее, кое для кого скверное, - и Каменев засмеялся. В это время и пешие и Каменев подошли к дому Ивана Матвеевича. - Чихирев! - крикнул Каменев казаку. - Подъезжай-ка. Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом. - Ну, достань-ка штуку, - сказал Каменев, слезая с лошади. Казак тоже слез с лошади и достал из переметной сумы мешок с чем-то. Каменев взял из рук казака мешок и запустил в него руку. - Так показать вам новость? Вы не испугаетесь? - обратился он к Марье Дмитриевне. - Чего же бояться, - сказала Марья Дмитриевна. - Вот она, - сказал Каменев, доставая человеческую голову и выставляя ее на свет месяца. - Узнаете? Это была голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и черной стриженой бородкой и подстриженными усами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея была замотана окровавленным полотенцем. Несмотря на все раны головы, в складе посиневших губ было детское доброе выражение. Марья Дмитриевна посмотрела и, ничего не сказав, повернулась и быстрыми шагами ушла в дом. Бутлер не мог отвести глаз от страшной головы. Это была голова того самого Хаджи-Мурата, с которым он так недавно проводил вечера в таких дружеских беседах. - Как же это? Кто его убил? Где? - спросил он. - Удрать хотел, поймали, - сказал Каменев и отдал голову казаку, а сам вошел в дом вместе с Бутлером. - И молодцом умер, - сказал Каменев. [139] - Да как же это все случилось? - А вот погодите, Иван Матвеевич придет, я все подробно расскажу. Ведь я затем послан. Развожу по всем укреплениям, аулам, показываю. Было послано за Иваном Матвеевичем, и он, пьяный, с двумя также сильно выпившими офицерами, вернулся в дом и принялся обнимать Каменева. - А я к вам, - сказал Каменев. - Хаджи-Мурата голову привез. - Врешь! Убили? - Да, бежать хотел. - Я говорил, что надует. Так где же она? Голова-то? Покажи-ка. Кликнули казака, и он внес мешок с головой. Голову вынули, и Иван Матвеевич пьяными глазами долго смотрел на нее. - А все-таки молодчина был, - сказал он. - Дай я его поцелую. - Да, правда, лихая была голова, - сказал один из офицеров. Когда все осмотрели голову, ее отдали опять казаку. Казак положил голову в мешок, стараясь опустить на пол так, чтобы она как можно слабее стукнула. - А что ж ты, Каменев, приговариваешь что, когда показываешь? говорил один офицер. - Нет, дай я его поцелую. Он мне шашку подарил, - кричал Иван Матвеевич. Бутлер вышел на крыльцо. Марья Дмитриевна сидела на второй ступеньке. Она оглянулась на Бутлера и тотчас же сердито отвернулась. - Что вы, Марья Дмитриевна? - спросил Бутлер. - Все вы живорезы. Терпеть не могу. Живорезы, право, - сказала она, вставая. - То же со всеми может быть, - сказал Бутлер, не зная, что говорить. На то война. - Война! - вскрикнула Марья Дмитриевна. - Какая война? Живорезы, вот и вс?. Мертвое тело земле предать надо, а они зубоскалят. Живорезы, право, повторила она и сошла с крыльца и ушла в дом через задний ход. [140] Бутлер вернулся в гостиную и попросил Каменева рассказать подробно, как было все дело. И Каменев рассказал. Дело было вот как.

XXV

Хаджи-Мурату было разрешено кататься верхом вблизи города и непременно с конвоем казаков. Казаков всех в Нухе была полусотня, из которой разобраны были по начальству человек десять, остальных же, если их посылать, как было приказано, по десять человек, приходилось бы наряжать через день. И потому в первый день послали десять казаков, а потом решили посылать по пять человек, прося Хаджи-Мурата не брать с собой всех своих нукеров, но 25 апреля Хаджи-Мурат выехал на прогулку со всеми пятью. В то время как Хаджи-Мурат садился на лошадь, воинский начальник заметил, что все пять нукеров собирались ехать с Хаджи-Муратом, и сказал ему, что ему не позволяется брать с собой всех, но Хаджи-Мурат как будто не слыхал, тронул лошадь, и воинский начальник не стал настаивать. С казаками был урядник, георгиевский кавалер, в скобку остриженный, молодой, кровь с молоком, здоровый русый малый, Назаров. Он был старший в бедной старообрядческой семье, выросший без отца и кормивший старую мать с тремя дочерьми и двумя братьями. - Смотри, Назаров, не пускай далеко! - крикнул воинский начальник. - Слушаю, ваше благородие, - ответил Назаров и, поднимаясь на стременах, тронул рысью, придерживая за плечом винтовку, своего доброго, крупного, рыжего, горбоносого мерина. Четыре казака ехали за ним: Ферапонтов, длинный, худой, первый вор и добытчик, - тот самый, который продал порох Гамзале; Игнатов, Отслуживающий срок, немолодой человек, здоровый мужик, хваставшийся своей силой; Мишкин, слабосильный малолеток, над которым все смеялись, и Петраков, молодой, белокурый, единственный сын у матери, всегда ласковый и веселый. [141] С утра был туман, но к завтраку погода разгулялась, и солнце блестело и на только что распустившейся листве, и на молодой девственной траве, и на всходах хлебов, и на ряби быстрой реки, видневшейся налево от дороги. Хаджи-Мурат ехал шагом. Казаки и его нукеры, не отставая, следовали за ним. Выехали шагом по дороге за крепостью. Встречались женщины с корзинами на головах, солдаты на повозках и скрипящие арбы на буйволах. Отъехав версты две, Хаджи-Мурат тронул своего белого кабардинца; он пошел проездом, так, что его нукеры шли большой рысью. Так же ехали и казаки. - Эх, лошадь добра под ним, - сказал Ферапонтов. - Кабы в ту пору, как он не мирной был, ссадил бы его. - Да, брат, за эту лошадку триста рублей давали в Тифлисе. - А я на своем перегоню, - сказал Назаров. - Как же, перегонишь, - сказал Ферапонтов. Хаджи-Мурат все прибавлял хода. - Эй, кунак, нельзя так. Потише! - прокричал Назаров, догоняя Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат оглянулся и, ничего не сказав, продолжал ехать тем же проездом, не уменьшая хода. - Смотри, задумали что, черти, - сказал Игнатов. - Вишь, лупят. Так прошли с версту по направлению к горам. - Я говорю, нельзя! - закричал опять Назаров. Хаджи-Мурат не отвечал и не оглядывался, только еще прибавлял хода и с проезда перешел на скок. - Врешь, не уйдешь! - крикнул Назаров, задетый за живое. Он ударил плетью своего крупного рыжего мерина и, привстав на стременах и нагнувшись вперед, пустил его во весь мах за Хаджи-Муратом. Небо было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в душе Назарова, когда он, слившись в одно существо с доброю, сильною лошадью, летел по ровной дороге за Хаджи- Муратом, что ему и -в голову не приходила возможность чего-нибудь [142] недоброго, печального или страшного. Он радовался тому, что с каждым скоком набирал на Хаджи-Мурата и приближался к нему. Хаджи-Мурат сообразил по топоту крупной лошади казака, приближающегося к нему, что он накоротко должен настигнуть его, и, взявшись правой рукой за пистолет, левой стал слегка сдерживать своего разгорячившегося и слышавшего за собой лошадиный топот кабардинца. - Нельзя, говорю! - крикнул Назаров, почти равняясь с Хаджи-Муратом и протягивая руку, чтобы схватить за повод его лошадь. Но не успел он схватиться за повод, как раздался выстрел. - Что ж это ты делаешь? - закричал Назаров, хватаясь за грудь. - Бей их, ребята, - проговорил он и, шатаясь, повалился на луку седла. Но горцы прежде казаков