Л.Н.Толстой

БЛАГОДАРНАЯ ПОЧВА

Из дневника

Опять живу я моего друга Черткова в Московской губернии. Гощу по той же причине, по которой мы съезжались с ним на границе Орловской и я год тому назад приезжал в Московскую. Причина та, что черта оседлости для Черткова весь земной шар, кроме Тульской губернии. Вот я и выезжаю на разные концы этой губернии, чтобы видеться с ним.

Выхожу в восьмом часу на обычную прогулку. Жаркий день. Сначала иду по жесткой глинистой дороге мимо акации, готовящейся уже трещать и выбрасывать свои семена; потом мимо начинающей желтеть ржи с своими чудными, все еще свежими васильками; выхожу в черное, почти все уж запаханное паровое поле; направо пашет старик в бахилках сохой и на плохой худой лошади, и слышу сердитое старинное: 'Вылезь!' - с особенным ударением на втором слоге. И изредка: 'У! Дьявол!' И опять: - 'Вылезь... Дьявол'. Хотел поговорить с ним, но, когда я проходил мимо его борозды, он был на противоположном конце полосы. Иду дальше. Впереди другой пахарь. С этим, должно быть, сойдусь, когда он будет подходить к дороге. 'Коли сойдусь, то и поговорю с ним, если придется', - думаю я. И как раз встречаемся с ним у дороги. Этот пашет плугом на крупной рыжей лошади; молодой, красиво сложенный малый, одет хорошо, в сапогах, ласково отвечает на мой привет: 'Бог на помощь'.

Плуг плохо берет накатанную дорогу, он переезжает ее и останавливается.

- Что же, лучше сохи?

- Как же, много легче.

- А давно завел?

- Недавно, да вот украли было.

- Как же, нашли?

- Нашли, своей же деревни.

- Что же, и в суд подали?

- А то как же?

- Зачем же подавать, коли плуг нашелся?

- Да ведь вор.

- Что ж, что вор, посидит в остроге - хуже воровать научится.

Серьезно и внимательно смотрит на меня, очевидно не отвечая ни согласием, ни отрицанием на новую для него мысль.

Свежее, здоровое, умное лицо с чуть пробивающимися светлыми волосами на бороде и верхней губе, с умными серыми глазами. Он заворотил лошадь, чтобы идти назад, но оставил плуг, очевидно желая отдохнуть и не прочь поговорить. Я взялся за ручки плуга и тронул потную сытую рослую кобылу. Кобыла влегла в хомут, а я сделал несколько шагов. Но я не удержал плуг, он выскочил, и я остановил лошадь.

- Нет, вы не можете.

- Только тебе борозду испортил.

- Это ничего, справлю.

Он осадил лошадь, чтобы взять пропущенное мною, но не стал пахать.

- На солнце жарко, пойдем в кустах посидим, - пригласил он, указывая на лесок вплоть у конца полосы.

Мы перешли в тень молодых березок. Он сел на землю, я остановился против него.

- Из какой деревни?

- Из Ботвиньина.

- Далече?

- Вон маячит на горке. - И он показал мне.

- Что же так далеко от дома пашешь?

- Да это не моя, здешнего мужичка, я нанялся.

- Как нанялся, на лето?

- Не, посеять нанялся - вспахать, передвоить, как должно.

- Что же, у него земли много?

- Да мер двадцать высевает.

- Вот как, а лошадь это твоя? Хорошая лошадь.

- Да кобыла ничего, - говорит он с спокойной гордостью.

Кобыла действительно такая по ладам, росту и сытости, каких редко видишь у крестьян.

- Верно, живешь в людях, извозом занимаешься?

- Не, дома, один и хозяи 1000 н.

- Такой молодой?

- Да я с семи лет без отца остался, брат в Москве живет, на фабрике. Сначала сестра помогала, тоже на фабрике жила, а с четырнадцати лет как есть один, во все дела, и работал, и наживал, - сказал он с спокойным сознанием своего достоинства.

- Женат?

- Нет.

- Так кто же у тебя по домашности?

- А матушка?

- И корова есть?

- Коров две.

- Вот как! Сколько же тебе лет? - спросил я.

- Восемнадцать, - отвечал он, чуть улыбаясь и понимая, что меня занимало то, что он, такой молодой, так мог устроиться. И это, очевидно, было ему приятно.

- Какой еще молодой, - сказал я. - Что же, и в солдаты придется?

- Как же, лобовой, - сказал он с тем спокойным выражением, с которым говорят про старость, про смерть, вообще про то, о чем рассуждать нечего, потому что оно неотвратимо.

Разговор наш, как и всегда в наше время разговоры с крестьянами, коснулся земли, и он, описывая свою жизнь, сказал, что земли мало, что если бы не работал где пеший, где на лошади, то и кормиться бы нечем. Но рассказывает он все это с веселым, радостным и гордым самодовольством. Повторил еще раз, что остался один хозяином с четырнадцати лет и все один заработал.

- Ну, а вино пьешь?

Очевидно, ему неприятно было сказать, что пьет, но он не хочет сказать неправду.

- Пью, - сказал он тихо, пожимая плечами.

- А грамоте знаешь?

- Хорошо знаю.

- Что же, не читал книг о вине?

- Нет, не читал.

- Что же, а лучше бы не пить совсем.

- Известно, добра от него мало.

- Так и бросить бы.

Он молчит, и видно, что понимает и думает.

- Ведь можно, - говорю я, - а как хорошо бы. Вот я третёва дни ездил в Ивино, только подъезжаю к одному двору, а хозяин здоровывается со мною и называет меня по имени-отчеству. Выходит, что двенадцать лет тому назад мы виделись с ним. Это Кузин; знаешь?

- Как же. Сергей Тимофеич.

И я рассказываю ему, как с этим Кузиным двенадцать лет тому назад мы устроили общество трезвости, и с тех пор он, Кузин, хотя и пил прежде, перестал пить совсем.

- И вот теперь говорил Кузин мне, что только радуется тому, что отстал от этой пакости, - сказал я. - И живет, видно, очень исправно. И дом и все заведенье. А не брось он пить, может, и совсем не то бы было.