«Сегодня поедем отсель в Кенигсберг морем… Здесь, в Либаве, видел диковинку, что у нас называли ложью… У некоторого человека в аптеке – саламандра в склянице в спирту, которую я вынимал и на руке держал. Слово в слово такоф, как пишут: саламандра – зверь – живет в огне… Ямщиков всех отпустили отседова. А которые ямщики сбежали, – вели сыскать и кнутом путно выбить, водя по торгу, и деньги на них доправить, чтоб другие впредь не воровали».
Приятным ветром наполняло четыре больших прямых паруса на грот– и фок-мачтах и два прямых носовых – на конце длинного бушприта… Чуть навалившись на левый борт, корабль «Святой Георгий» скользил по весеннему солнечному серому морю. Кое-где, окруженные пеной, виднелись хрупкие льдины. На громоздкой, как башня, корме вился бранденбургский флаг. Палуба корабля была чистая, вымытая, блестела начищенная медь. Веселая волна ударяла о дубового Нептуна, на носу под бушпритом взлетала радужной пылью.
Петр, Алексашка Меньшиков, Алеша Бровкин, Волков и хилый, с подстриженной бородой, большеголовый поп Битка, – все, одетые в немецкое, серого сукна, платье, в нитяных чулках и юфтовых башмаках с железными пряжками, сидели на свертках смоляных канатов, курили в трубках хороший табак.
Петр, положив локти на высоко задранные колени, веселый, добрый, говорил:
– Фридрих, курфюрст бранденбургский, к коему плывем в Кенигсберг, свой брат, – поглядите – как встретит… Мы ему вот как нужны… Живет в страхе: с одной стороны его шведы жмут, с другой – поляки… Мы это все уже разузнали. Будет просить у нас военного союзу, – увидите, ребята.
– Это тоже мы подумаем, – сказал Алексашка.
Петр сплюнул в море, вытер конец трубки о рукав:
– То-то что нам этот союз ни к чему. Пруссия с турками воевать не будет. Но, ребята, в Кенигсберге не озорничайте – голову оторву… Чтоб о нас слава не пошла.
Поп Битка сказал с перепойной надтугой:
– Поведение наше всегда приличное, нечего грозить… А такого сану – курфюрст – не слыхивали.
Алексашка ответил:
– Пониже короля, повыше дюка, – получается – курфюрст. Но, ка-анешно, у этого – страна разоренная – перебивается с хлеба на квас.
Алеша Бровкин слушал, разинув светлые глаза и безусый рот… Петр дунул ему в рот дымом. Алеша закашлялся. Засмеялись, стали пихать его под бока… Алеша сказал:
– Ну, чаво, чаво… Чай, все-таки боязно, – вдруг это мы – и к ним.
На них, балующих среди канатов, с изумлением посматривал старый капитан, финн. Не верилось, чтобы один из этих веселых парней – московский царь… Но мало ли диковинного на свете…
С левого борта вдали плыли песчаные берега. Изредка виднелся парус. На запад за край уходил полный парусов корабль. Это было море викингов, ганзейских купцов, теперь – владения шведов. Клонилось солнце. «Святой Георгий» отдал шкоты и фордевиндом, мягко журча по волнам, плыл к длинной отмели, отделяющей от моря закрытый залив Фришгаф. Вырос маяк и низкие форты крепости Пилау, охранявшей проход в залив. Подплыв, выстрелили из пушки, бросили якорь. Капитан просил московитов к ужину.
Поутру вылезли на берег. Особенного здесь ничего не было: песок, сосны. Десятка два рыбачьих судов, сети, сохнущие на ко-лышках. Низенькие, изъеденные ветрами бедные хижины, но в окошках за стеклами – белые занавесочки… (Петр со сладостью вспомнил Анхен.) У подметенных порогов – женщины в полотняных чепцах за домашней работой, мужики в кожаных шапках – зюйдвестках, губы бриты, борода только на шее. Ходят, пожалуй, неповоротливее нашего, но видно, что каждый идет по делу, и приветливы без робости.
Петр спросил, где у них шинок. Сели за дубовые чистые столы, дивясь опрятности и хорошему запаху, стали пить пиво. Здесь Петр написал по-русски письмо курфюрсту Фридриху, чтоб увидеться. Волков вместе с солдатом из крепости повез его в Кенигсберг.
Рыбаки и рыбачки стояли в дверях, заглядывали в окна. Петр весело подмигивал этим добрым людям, спрашивал, как кого зовут, много ли наловили рыбы, потом позвал всех к столу и угостил пивом.
В середине дня к шинку подкатила золоченая карета со страусовыми перьями на крыше, проворно выскочил напудренный, весь в голубом шелку, камер-юнкер фон Принц и, расталкивая рыбаков и рыбачек, с испуганным лицом пробирался к московитам, стучавшим оловянными кружками. На три шага от стола снял широкополую шляпу и помел по полу перьями, при сем отступил, рука коромыслом, нога подогнута.
– Его светлейшество, мой повелитель, великий курфюрст бранденбургский Фридрих имеет удовольствие просить ваше… (Тут он запнулся. Петр погрозил ему.) Просит высокого и давно желанного гостя пожаловать из сей жалкой хижины в отведенное согласно его сану приличное помещение…
Алексашка Меньшиков впился глазами в голубого кавалера, пхнул под столом Алешку:
– Вот это политес… На цыпках стоит, – картинка… Парик, гляди, короткий, а у нас – до пупа… Ах, сукин сын!..
Петр сел с фон Принцем в карету. Ребята поехали сзади на простой телеге. В лучшей части города, в Кнейпгофе, для гостей был отведен купеческий дом. Въехали в Кенигсберг в сумерках, колеса загремели по чистой мостовой. Ни заборов, ни частоколов, – что за диво! Дома прямо – лицом на улицу, рукой подать от земли – длинные окна с мелкими стеклами. Повсюду приветливый свет. Двери открыты. Люди ходят без опаски… Хотелось спросить – да как же вы грабежа не боитесь? Неужто и разбойников у вас нет?
В купеческом доме, где стали, – опять – ничего не спрятано, хорошие вещи лежат открыто. Дурак не унесет. Петр, оглядывая темного дуба столовую, богато убранную картинами, посудой, турьими рогами, тихо сказал Алексашке:
– Прикажи всем настрого, если кто хоть на мелочь позарится, – повешу на воротах…
– И правильно, мин херц, мне и то боязно стало… Покуда не привыкнут, я велю карманы всем зашить… Ну, не дай бог с пьяных-то глаз…
Фон Принц опять вернулся с каретой. Петр поехал с ним во дворец…
