– Расскажи… мы не смеемся…

Удивясь, будто сейчас только заметя, он стал глядеть на обступившие его лоснящиеся носы, спутанные бороды, разинутые рты, готовые загрохотать, на десятки глаз, жадных до зрелища. Видимо – кругом него все плыло, мешалось…

– Ребята… Уговор – не смеяться… У меня же душа болит…

Долго доставал из кисета сложенную бумажку. Разложил ее на столе. (С прилавка принесли свечу.) Придавил ногтем листок, где были нарисованы два крыла, наподобие мышиных, с петлями и рычагами. Опухшие щеки у него выпячивались.

– Дивная и чудесная механика, – заговорил он надменно, – слюдяные крылья, три аршина в длину каждое, аршин двенадцать вершков поперек… Машут вроде летучей мыши через рычаги – одним старанием ног, а также и рук… (Убежденно.) Человек может летать! Я в Англию убегу… Там эти крылья сделаю… Без вреда с колокольни прыгну… Человек будет летать, как журавель! (Опять бешено – в мокрое окошко.) Троекуров, просчитался, боярин!.. Бог человека сделал червем ползающим, я его летать научу…[6]

Дотянувшись, Овдоким ласково потрепал его:

– По порядку говори, касатик, – как тебя обидели-то?

Кузьма насупился, засопел.

– Тяжелы их сделал, ошибся маленько… Человек я бедный… Были у меня сделаны малые крылья, – кое из чего, из лубка, из кожи… На дворе с избы прыгал против ветра, – шагов пятьдесят пронесло… А голова- то у меня уж горит… Научили, – пошел в Стрелецкий приказ и закричал: караул… Схватили и – бить было, конечно… Нет, говорю, не бейте, а ведите меня к боярину, знаю за собой государево дело… Привели… Сидит, сатана, морду в три дня не обгадишь. Троекуров… Говорю ему: могу летать вроде журавля, – дайте мне рублев двадцать пять, слюды выдайте, и я через шесть недель полечу… Не верит… Говорю, – пошлите подьячего на мой двор, покажу малые крылья, только на них перед государем летать неприлично. Туда, сюда, податься ему некуда, – караул-то мой все слыхали… Ругал он меня, за волосы хватил, велел Евангелие целовать, что не обману. Выдал восемнадцать рублев… И я сделал крылья раньше срока… Тяжелы вышли. Уж здесь, в кабаке, – понял… Пьяный – понял!.. Слюда не годится, пергамент нужен на деревянной раме!.. Привез их в Кремль, пробовать… Ну, и не полетел, – морду всю разбил… Говорю Троекурову – опыт не удался, дайте мне еще пять рублей, и тогда голову отрубите, – полечу… Боярин ничему не верит: вор, кричит, плут! Еретик! Умнее бога хочешь быть… При себе приказал – двести батогов… Вынес, братцы, все двести, – только зубы хрустели… Да велено доправить на мне восемнадцать истраченных рублев, продать кузню, струмент и дворишко… Что мне теперь голому – в лес с кистенем?

– Одно это, страдалец, – проговорил Овдоким тихо, явственно.

Кузьма Жемов пристал к Овдокимовой шайке. Купили ему на толчке валенки, армячишко. Стали теперь ходить по Москве вчетвером, – на базары, к торговым баням, в тесные переулки Китай-города. Иуда воровал по карманам. Цыгана научили закатывать зрачок, чтобы глазное яблоко страшно вылезало из век, и петь Лазаря. Кузьме надевали на шею веревку, и Овдоким водил его как безумного и трясучего: «А вот сумасшедшему на пропитание, – с дороги, с дороги, с дороги, касатики, а то как бы не кинулся…» Набирали за день на пропитание, а когда и на штоф.

Труда было много, а страха еще более, потому что государевым указом таких теперь ловили и отводили в Разбойный приказ. Великий пост кончался. Над Москвой все выше всходило весеннее солнце. На солнцепеках капало, таяло, начало пованивать. Снег, размешанный с навозом, уже не скрипел под полозьями. Однажды вечером в харчевне Овдоким заговорил:

– Не пора ли, ребятушки, собираться в дорожку… Жалеть нам здесь некого… Дайте только бугоркам провянуть. Пойдем на волю…

Иуда заспорил было:

– Малым количеством, без оружия, в лесах погибнем с голоду…

– А мы, – сказал Овдоким, – перед отшествием на злое дело решимся… (Со страхом посмотрели на него.) Что надо – все добудем… Мук наших один грех не превысит… А превысит, – ну, что ж: значит, и в писании справедливости нет… Не трепещите, голуби мои, все возьму на себя.

С весны началось, – коту смех, а мышам слезы. Объявлена была война двух королей: польского и короля стольного града Прешпурга. К прешпургскому королю отходили потешные, Бутырский и Лефортов полки, к польскому – лучшие части стрелецких – Стремянного, Сухарева, Цыклера, Кровкова, Нечаева, Дурова, Нормацкого, Рязанова. Королем прешпургским посажен Федор Юрьевич Ромодановский, он же Фридрихус, польским – Иван Иванович Бутурлин, муж пьяный, злорадный и мздоимливый, но на забавы и шумство проворный. Стольным городом ему определен Сокольничий двор на Семеновском поле.

Вначале думали, все это – прежние Петровы шутки. Но что ни день – указ, один беспокойнее другого. Бояре, окольничие и стольники расписывались в дворовые чины к обоим королям. Петр начинал играть неприлично. Многие из бояр огорчились: в родовых записях такого еще не бывало, чтобы с чинами шутить… Ходили к царице Наталье Кирилловне и осторожно жаловались на сынка. Она разводила пухлыми руками, ничего не понимала. Лев Кириллович с досадой говорил: «А мы что можем поделать, – прислан указ от великого государя, с печатями… Поезжайте к нему сами, просите отменить…» К Петру ехать поостереглись. Думали, так как-нибудь обойдется… Но с Петром не обходилось. Кое к кому из бояр нежданно вломились во дворы солдаты, силой велели одеться по-дворцовому, увезли в Преображенское на шутовскую службу… У старого князя Приимкова-Ростовского отнялись ноги. Иные пробовали сказаться больными, – не помогло. Скрыться некуда. Пришлось ехать на срам и стыд…

В Прешпурге, – издалека виднелись восьмиугольные бревенчатые его башни, дерновые раскаты, уставленные пушками, белые палатки вокруг, – с ума можно было сойти русскому человеку. Как сон какой-то нелепый – игра не игра, и все будто вправду. В размалеванной палате, на золоченом троне под малиновым шатром сидит развалясь король Фридрихус; на башке – медная корона, белый атласный кафтан усажен звездами, поверх – мантия на заячьем меху, на ботфортах – гремучие шпоры, в зубах – табачная трубка… Без всяких шуток сверкает глазами. А вглядишься – Федор Юрьевич. Плюнуть бы, – нельзя. Думный дворянин Зиновьев от отвращения так-то плюнул, – в тот же день и повезли его на мужицкой телеге в ссылку, лишив чести… Наталье Кирилловне самой пришлось ехать в Преображенское, просить, чтобы его простили, вернули…

А царь Петр, – тут уже руками только развести, – совсем без чина – в солдатском кафтане. Подходя к трону Фридрихуса, склоняет колено, и адский этот король, если случится, на него кричит „как на простого. Бояре и окольничие сидят – думают в шутовской палате, принимают послов, приговаривают прешпургские указы, горя со стыда… А по ночам – пир и пьянство во дворце у Лефорта, где главенствует второй, ночной владыка, – богопротивный, на кого взглянуть-то зазорно, мужик Микитка Зотов, всешутейший князь-папа