на две рублев и разорен всеконечно. Мне известно, – у Матвея на дворе в Зарядье, под полом, в нужном чулане, куда и зайти срамно, зарыто дедовских еще пожитков тысяч сорок золотых червонных. И он, Матвей, человек непостоянный, – пьянством истощает богатство, а не умножает, и, если его не обуздать – истребит до конца. Великий государь, укажи послать к Матвею в Зарядье подьячего да человек двадцать солдат, и он те золотые деньги вынет…»

Петр тряхнул головой, положил челобитную на подоконник, налево, – к исполнению. Следующая была от судьи Мишки Беклемишева, написана дрожащей рукой, – разобрал только: «…служил отцу твоему и брату твоему и был на многих службах и сказано мне быть в московском Судном приказе судьей. Сижу и по сей день судьей бескорыстно… От такого бескорыстного сиденья одолжал и охудал вконец. Великий государь, смилуйся, – за бескорыстное сиденье отпусти меня воеводой хоть в Полтаву…»

Петр зевнул, бросил челобитную в кучу бумаг – направо. Были еще донесения из Белгорода и Севска о том, что полковые, городовые и всяких чинов служилые люди и крепостные люди и крестьяне не хотят служить государевой службе, не хотят быть у строения морских судов и у лесной работы и бегут отовсюду в донецкие казачьи городки… На углу бумаги пометил: «Вызвать белгородского и севского воевод, допросить с пристрастием».

Была слезная челобитная государственных крестьян на кун-гурского воеводу Сухотина, что он-де стал брать со всякого двора сверх всех даней по восьми алтын себе в корысть и велит избы и бани запечатывать, – делай, что хочешь, – пора студеная, многие роженицы рожают в хлеву, младенцы безвременно помирают, а иных женщин воевода в земской избе берет за грудь и цыцки им жмет до крови и по-иному озорничает и увечит…

Петр скребнул в затылке. Вопль стоял по всей земле, – уберут одного воеводу, другой хуже озорничает. Где взять людей?.. Вор на воре. Начал писать, брызгая гусиным пером: «Послать в Кунгур…»

– Никита, – обернулся, – тебя поставить воеводой, воровать будешь?

Никита Демидов, не отходя от двери, осторожно вздохнул:

– Как обыкновенно, Петр Алексеевич, – должность такая.

– Людей нет. А?

Никита пожал плечом, – дескать, конечно, с одной стороны, людей нет…

– На дыбе его ломаешь… Жалованье большое кладешь… Воруют… (Макал, писал, хотя было совсем темно.) Совести нет. Чести нет… Шутов из них понаделал… Отчего? (Обернулся.)

– Сытый-то хуже ворует, Петр Алексеевич, – смелее…

– Но, но, ты – смелый…

– Плакать хочется, Петр Алексеевич… Горюешь – людей нет… А у меня с горячего дела взяли одиннадцать лучших кузнецов в солдаты…

– Кто взял?

– Твоей милости боярин Чемоданов, – прибыл в Тулу с дьяками для переписи… (Никита замялся, всматриваясь, – лица Петра не разобрать: он весь повернулся от окна.) От тебя чего скрывать, – такие дела были в Туле! Кто мог заплатить – все откупились… Заслал он и ко мне на завод подьячего… Будь я в Туле тогда, – отступного пятьсот рублев не пожалел бы за таких мастеров… Сделай милость, – уж как-нибудь… Все ведь оружейники, мастера не хуже аглицких…

Петр – сквозь зубы:

– Подай челобитную…

– Слушаю… Нет, Петр Алексеевич, люди найдутся, конечно…

– Ладно… Говори дело…

Никита осторожно подошел. Дело было великое. Этой зимой он ездил на Урал, взяв с собой сына Акинфия и трех знающих мужиков-раскольников из Даниловой пустыни, промышлявших по рудному делу. Облазили уральские хребты от Невьянска до Чусовских городков. Нашли железные горы, нашли медь, серебряную руду, горный лен. Богатства лежали втуне. Кругом – пустыня. Единственный чугунолитейный завод на реке Нейве, построенный два года тому назад по указу Петра, выплавлял едва-едва полсотни пудов, и ту малость трудно было вывозить по бездорожью. Управитель, боярский сын Дашков, спился от скуки, невьянский воевода Протасьев спился же. Рабочие – кто поздоровее – были в бегах, оставались маломощные. Рудники позавалились. Кругом стояли вековые леса, в прудах и речках – черпай ковшом, промывай золото хоть на бараньей шубе. Здесь было не то, что на тульском заводе Никиты Демидова, где и руда тощая, и леса мало (с прошлого года запрещено рубить на уголь дубы, ясень и клен), и каждый крючок-подьячий виснет на вороту. Здесь был могучий простор. Но подступиться к нему трудно: нужны большие деньги. Урал безлюден.

– Петр Алексеевич, ничего ведь у нас не выйдет… Говорил я со Свешниковым, с Бровкиным, еще кое с кем… И они жмутся – идти в такое глухое дело интересанами… И мне обидно – вроде приказчика, что ли, у них… Трудов-то сколько надо положить, – поднять Урал…

Петр вдруг топнул башмаком.

– Что тебе нужно? Денег? Людей? Сядь… (Никита живо присел на край стула, впился в Петра запавшими глазами.) Мне нужно нынче летом сто тысяч пудов чугунных ядер, пятьдесят тысяч пудов железа. Мне ждать некогда, покуда – тары да бары – будете думать… Бери Невьянский завод, бери весь Урал… Велю!.. (Никита выставил вперед цыганскую бороду, и Петр придвинулся к нему.) Денег у меня нет, а на это денег дам… К заводу припишу волости. Велю тебе покупать людей из боярских вотчин… Но, смотри… (Поднял длинный палец, два раза погрозил им.) Шведам плачу – железо по рублю пуд, будешь ставить мне по три гривенника…

– Не сходно, – торопливо проговорил Никита. – Не выйдет. Полтинничек…

И он смотрел, лупя синеватые белки, и Петр с минуту бешено смотрел на него. Сказал:

– Ладно. Это потом. И еще, – я тебя, вора, вижу… Вернешь мне все чугуном и железом через три года… Ей-ей, ты смел… Запомни – ей-ей – изломаю на колесе…

Никита тихо поперхал и – одним горловым свистом: