станицам от голубовских расстрелов. Разжигали: 'Большевики, мол, донцов всех хотят извести и землю отнять и на Дон согнать мужичье, кацапов из северных губерний...' Сами знаете, - станичнику только помяни об этом: 'Так вашу так, собаки, наемники, до хуторов живыми не доведем!' Вылетают конные и начинают полосовать нас нагайками. Некоторых действительно забили еще в степи до смерти. Пыль, вопли, бабы остервенели, визжат... Ужаса такого не видал я ни в одну войну.
На хуторе, на выгоне, - глядим, - поставлена виселица покоем, из тонких жердей, болтаются две веревки. Поблизости человек двадцать из нашего несчастного отряда уже копают ров - могилу. Спины, головы у всех в крови. Сзади станичники торопят их нагайками.
И вырыли-то - аршина не было глубины, - затрещали револьверные выстрелы. Кто копал - все туда легли... Один - добрый был казак, старый товарищ мой еще по германской войне - закричал: 'Братцы, я жив, жив, не убивайте!' - и полез из ямы, - из-под трупов. Подскочили старики, забили его лопатами. И тут выходят двое в офицерских погонах, лица завязаны по самые глаза платками. Берут Подтелкова и Кривошлыкова под руки и рысью тащат их к виселице. Я услышал слова... Никто этих слов не записал... Кривошлыков, - он ниже был ростом, - смело поднял голову и говорит Подтелкову: 'Благослови, товарищ, на смерть...' И Подтелков отвечает ему басом, важно: 'Иди, брат, спокойно в могилу... Они тоже скоро все пойдут в нее...' Подскочили к ним эти двое, с завязанными мордами, поволокли их к петлям... Рванулся я: 'Что вы делаете? Да разве можно?' И тут же нарвался на саблю, - ударил меня станичник... Видите - шрам?.. Очнулся я в могиле, - сверху чуть землей было закидано... Ночью ушел.
Рассказчик замолчал. Далеко над крышами, на бархате южной ночи горели буквы кинематографа. Он долго смотрел на них.
- А что же вы думаете? В прошлом году я был в той станице. Тишь да гладь. Хаты выбелены. Стучит трактор, пыхтит молотилка. Как говорится, живут по шею в зерне. Ах, думаю, ах, станичники!.. Автомобиль оставил около исполкома, пошел пеший. Хата мне памятна. Захожу. 'Здорово, дедушка!' Сидит на лавке тот самый дикий старик, который меня ударил. Вид у него самый почтенный, чистый, - мухи не обидит. Ковыряет шилом хомут. Не спеша положил в сторону работу, встал, поклонился: 'Здравствуй! Кто ты будешь, садись, будь гостем'. Брови опустил, посмотрел еще, пристально, усмехнулся: 'Здравствуй, Семен Никифорович, здравствуй! Как живешь?' - 'Да ничего, - говорю, - делов много. Вот, мимо ехал, думаю - дай заверну, проведаю... Не успел я тебя тогда поблагодарить за хлеб, за соль'. Сказал и смеюсь.
'Стар я становлюсь, забывчив, - говорит дед. - Многое бывало за эти года, всего не упомнишь. - Брови совсем надвинул, смотрю - дичинка эта в нем проглянула, но ничего - расправился. - Я вот трех сыновей потерял. Старшего убили в германскую войну. Средний сын ушел к белым, убит в конном бою младшим братом своим, - красным, значит, - третьим моим сыном. Брата он убил под Царицыном, взял коня с седлом и оружие. В письме мне писал: 'Теперь, батька, квиты за ваши дела'. И его тоже убили позже, где - не упомню...' Так хитро повернул старик наш разговор, что мне смешно стало, а совсем приготовился с ним поспорить. Говорю: 'Что же вы, дед, признаете теперь советскую власть?' - 'А чего же ее не признавать? Власть наша, своя. Вот на выборах в исполком послал зятя'. - 'Кто же он - коммунист?' 'Да как тебе сказать, - с уклоном. Однолошадный, словом. Бойкий казак'. 'Так зачем же, - говорю, - вы такое кошмарное дело сделали на хуторе Пономареве?' - 'Агитаторы были не те'.
Вот поди, и поспорь с ним. Все-таки угощаться я у него не остался. Личная вражда, конечно, забыта. А нехорошо. Шрам-то, он - вот он, ноет в ненастье. (Он быстро провел ладонью по обритому черепу). Так... Из станицы заехал я на хутор. Но могилы не нашел, - перепахана... Травой заросла... А хотел я рассказать деду, как мы заплатили за 'не тех агитаторов'...
От Одессы до Волги прошли огнем. Великие были походы. А кто их опишет? Свидетелей мало осталось. Вон - Афанасий Иванович... Он нас водил. Так он молчит... Знаете, какой силы был человек? Конь под ним стонал в бою. Бывало, белые за сто верст услышат, что Афанасий Иванович идет, и начинают кашлять. В Железной дивизии у него были исключительно добровольцы - партизаны - донцы, кубанцы, терцы, и из Украины, и из Великой России, киргизы, черемисы, военнопленные мадьяры, немцы.
Мирных грабить не позволял. 'Победил в поле - все твое, а мирным ты брат...' Бывало, войдем в город, и, конечно, через день, через два - бегут бабенки в штаб дивизии, воют, стервы, больше, чем нужно: у одной поросенка стянули, к другой под подол неаккуратно забрались, третья, дура, полотно на плетне повесила - сперли, конечно, на подвертки. Значит - жалобы мирного населения. Наутро трубачи играют сбор. Выстраивается дивизия. Выезжает перед фронт Афанасий Иванович: на нем всегда коричневая черкеска, шашка в серебре, шапочка-кубанка... Конь... Ах, конь был у него, вороной, Ворон, - одними ушами танцует... Афанасий Иванович начинает говорить тихим голосом, по фронту так тихо - только слышно, как позванивают удила. 'Сколько раз говорил я вам, негодяи: красть и насиловать стыдно красному бойцу...' И пошел, и пошел... Говорит и шажком едет вдоль фронта. Голову поднял, глаза без прощения: 'Виновные - перед!' И выскакивают перед фронт виновные, белые как бумага. Он спрашивает: 'Больше никто за собой ничего не знает?' Молчат... 'Ну, ладно, два дня даю сроку. Подумайте, если кто виноват, - время есть. А через два дня не жалейте. Расстреляю перед фронтом...' Подъезжает к виновным, глядит в глаза. И они тут же во всем сознаются... Смотря по человеку: иного под арест, иному руку на шею положит, и тот валится с коня без памяти... Боялись, но - ах, как любили его...
А в бою... Дрогнет наша часть - смотришь, Афанасий Иванович на Вороне тут как тут... И рост у него в бою был вдвое выше. Не то что врагам, самим страшно: как кинется он рубить шашкой - летят головы, валятся кони...
Много было славных дел, а громче не было, как переход через Гадарский перевал. В Грузии в то время были меньшевики, в Баку сидели англичане, в Батуме - турки. На Кавказ и не сунься. Афанасий Иванович повел Железную дивизию прямо через хребет, без дорог, чтобы свалиться меньшевикам на голову... Тут и Наполеон, и Суворов в затылке бы почесали...
Взобрались мы на ледяные вершины и стали спускаться. От движения дивизии поднялся снежный буран. Иные всадники падали в бездонные пропасти. Впереди - Афанасий Иванович на Вороне, закутанный в бурку. Как поползла с гор по снегам наша дивизия, - потянулся сзади кровавый след: спускались на задницах... А Афанасий Иванович не оглядывается - вперед, вперед... Пушки, зарядные ящики, пулеметы спускали на канатах и самокатом, и свалились мы, почти что с неба, к теплому морю, под самый Батум, - турки нас без боя впустили в город.
Прошлой весной заехал я повидаться к Афанасию Ивановичу на хутор. Встречает меня его жена - заплаканная. 'Что такое?' Махнула рукой. Подходит работник, берет у меня лошадь, - тоже серьезный. 'Нездоров, что ли, Афанасий Иванович?' - 'Ночью нынче Ворон пал'. - 'Как? Сдох Афанасия Ивановича боевой конь?'
Оказывается, шурин Афанасия Ивановича загнал Ворона, после этого не выводил как следует; ночь была холодная, конь застудился, получил воспаление легких. Афанасий Иванович выписал из города трех ветеринарных врачей, сам не спал десять суток. Добрый конь боролся со смертью. Войдет на конюшню Афанасий Иванович, - и Ворон мордой тычет себе в грудь, показывает, где болит. Подходит врач с клистиром, и Ворон сам отворачивает хвост. Десять суток был на ногах, - такой добрый конь, и только нынче ночью лег - почувствовал конец. Афанасий Иванович поцеловал его морду и ушел. До утра сморкался и писал.
Я пошел в горницу. У стола сидел Афанасий Иванович, глядел в окно на степь. Глаза у него были красные.
'Умер старый боевой товарищ, значит - и мне скоро в могилу... Вот, и он указал на исписанную бумагу, - прочти, и чтобы так все было сделано, как тут я сказал'.
Никогда я не видал таким Афанасия Ивановича. Взял написанную его рукой бумагу и прочел: 'Ворон! Спи, незабвенный друг и товарищ. Ты пережил много терний на своем славном революционном пути. Ты совершил неслыханный в мире поход от Одессы до Батума. Ты собственными ногами начертил карту революционной территории боев. Ты гордо, молниеносно носил меня в лихие атаки на врагов рабочих. Тебя знают как гордость революционных коней все красные кавалеристы. Тебя знают и враги, которые были настигаемы тобой и гибли от моей руки. Ты спасал мне жизнь. Ты провел красной нитью побед двадцать три тысячи верст за власть пролетарскую. Тебе обязаны славными победами все красные части, мною командуемые. Ты в трудные минуты пехоты и кавалерии в секунду доносил меня и спасал много жизней. И там тебя, среди града пуль и снарядов, холода и голода, берегла судьба. А здесь, среди мирной обстановки, она жестоко тебе изменила. Последнее прощай, верный товарищ! С тобой мои победы, и с т о б о й т у т ж е
