остаться или уйти, — и ты осталась. Да, никто не мог знать, что тебе придется делать минет какому-то бандиту. Но давай честно — ты ведь прекрасно знаешь, что очень многие мужчины тебя хотят. Тебе ведь это нравится, правда? И ты их провоцируешь — одних намеренно, прочих автоматически, бессознательно. Провоцируешь внешностью, одеждой, походкой, поведением, манерой говорить — вообще всем. И пойми — я не хочу сказать ничего такого, но ведь то, что произошло… Это для тебя не трагедия, правда? Это неприятно — но ведь это не трагедия?

Он был трезв и рассудителен — даже комплимент прозвучал холодно, без эмоций, хотя, может, он понимал, что она на него не купится, — и то, что он говорил, было логично. И она была не настолько наивна, чтобы спрашивать, как можно так легко говорить об этом, если у тебя есть планы в отношении этой самой женщины, с которой это произошло. Так что он был прав — и в любом случае сострадание и сочувствие вовсе были ей не нужны. Ни от кого — и уж от него в последнюю очередь. Но понимание — вот оно было нужно. А в его словах понимания не видно было.

— Нет, это не трагедия, вы абсолютно правы. И то, что меня угрожали где-то запереть, и там насиловать несколько дней, и убить, если я никого не узнаю, — это тоже не трагедия, я согласна. Этому, наверное, даже не стоит придавать значения, правда? Тем более вы можете мне сказать, что этого ведь не произошло. Но даже если это произойдет — это тоже, на ваш взгляд, не будет трагедией. Это только для меня трагедия — хотя и мне уже будет все равно…

Она говорила не прерываясь еще минут десять — детально рассказывая про все, что было с ней вчера, — а потом устало махнула рукой, доставая сигарету, прикуривая от поднесенной им зажигалки, делая глоток вина. Оглядываясь, когда заметила, как оглядывается он, — но не замечая никого подозрительного в почти пустом зале, в котором, кроме их столика, было занято только еще два, в противоположном углу. Он все-таки дороговат был, ресторанчик, даже по московским меркам. И в нем и днем и вечером было почти пусто — она всегда заглядывала в его окна, когда проходила мимо. Поэтому и назвала его пару месяцев назад Виктору, когда тот сказал, что хотел бы встретиться и посидеть в хорошем, но спокойном месте.

Он по-прежнему смотрел ей в лицо, словно пытаясь понять, что у нее на уме, понять, не изменилось ли в ней что-то, в том числе по отношению к нему. Кажется, ему не понравились ни ее настроение, ни ее тон, ни намеки на его безразличие к ее судьбе, ни неприкрытая язвительность. И вот сейчас он пытался понять, значит ли все это что-то, кроме того, что она испугана и нервничает, — или это пройдет, если он ее успокоит.

— Послушай, Марина, — ну конечно, я все понимаю. — Он был мягок и вкрадчив, прямо психотерапевт. — Но если честно, я удивлен. Я просто тебя не узнаю. Ведь ты знаешь, что все равно бы с ними встретилась, — насколько я помню, я предупреждал тебя, что это случится. И разве изменилось бы что-то, если бы они не приехали за тобой неожиданно, а позвонили бы заранее? А все эти запугивания — ты же понимаешь, что они тебе ничего не сделают, что ты им нужна? Это уж манера такая — запугивать. А к тому же они нервничали, они все же хоронили своего, так сказать, босса — отсюда и настроение. Уверяю — каждый смотрел на могилу и думал, что готов был бы поменяться с покойным местами. Чтобы у могилы была толпа и все клялись отомстить, а женщины плакали бы безутешно. Поверь, мне приходилось такое видеть — и я прекрасно знаю, что каждая, так сказать, шестерка ставит себя на место босса и становится, как сейчас модно говорить, необычайно крутой. Забывая, что шестерок в лучшем случае закапывают в дальнем Подмосковье…

Она промолчала. Он был прав — абсолютно и во всем прав. И ни к чему было вести себя с ним так, как никогда не вела раньше. Но с другой стороны, он должен был осознать, что ей противно и страшно и плохо. И она хочет только, чтобы ей вернули уверенность в том, что все будет прекрасно. Именно он вернул — никто другой. А для этого надо было сначала выплеснуть на него всю свою неуверенность, все свои сомнения. Но он, такой понимающий всегда, тут ее не понял — что-то мешало ему, словно он нервничал тоже, старательно это от нее пряча.

— А как я, интересно, покажу им того, кто им нужен? Вы мне говорили, что они принесут фотографии и видеозаписи, — а они меня хотят возить по ресторанам и демонстрировать мне всякие бандитские рожи. А тот, кого я видела, совсем не бандит. И что мне делать? Сказать, что сама знаю, где его лучше искать? Или что вчера вечером после ресторана решила прошвырнуться по казино и в одном из них увидела кого-то, очень похожего на него, и сразу поняла, что он там завсегдатай?

— Я понимаю — это не подходит. — Он проигнорировал ее иронию. — Может быть, тебе имеет смысл дать им подробное описание того, кого ты видела, — и еще раз подчеркнуть, что на бандита он никак не похож. Я думаю, что кто-то из них знает того, кого ты видела, — должен знать, обязан. Но даже если нет… Я все же надеюсь, что они не совсем идиоты — отойдут от траура, подумают, сопоставят что-то и придут к выводу, кому нужна была смерть их босса. Конечно, тебе надо говорить с самым главным, а не с пешками, — пусть нарисуют портрет, пусть составят фоторобот, тем более что у них есть связи в милиции. А когда у них появится описание, они сами будут искать того, кто им нужен, — ты им уже не понадобишься…

— Звучит неплохо, — заметила язвительно, возмущенная тем, что он так абстрактно и легко рассуждает о том, что ей надо поговорить с главным, с каменнолицым то есть, что тот сразу все поймет и оставит ее в покое. Для него это была теория — а она имела с ними дело. — Может быть, вы сами и подкинете им такую блестящую идею?

— Марина, Марина! — Он укоризненно покачал головой, вновь оглядываясь. — Я все понимаю — но я ведь с тобой, а не против тебя. И как и ты, я больше всего хочу, чтобы твои злоключения побыстрее закончились и чтобы мы уехали. Должен признаться, что, наверное, хочу этого даже больше, чем ты, — поскольку есть один вопрос, который очень важен для меня… Я много об этом думал, я давно хотел с тобой его обсудить — но не решался, откладывал…

Он не закончил фразу — показывая, как нелегко ему было сказать об этом важном для него вопросе, пока обозначенном лишь намеком.

— Тебе не понравился мой совет? Ты считаешь, что я не прав? Поверь — я не стал бы ничего говорить, если бы не был уверен в своей правоте. Потому что я очень ценю тебя — и ты об этом знаешь…

— Да нет — конечно, вы правы. — Ей вдруг стало неудобно за то, что она так набросилась на него — тем более что то, что он сказал, было умно и логично. И она улыбнулась, глядя ему в лицо, показывая этой улыбкой, что понимает, что зря паниковала. — Но я подумала… Вот смотрите — допустим, я им покажу на того, кого видела. А они ведь его убьют. Наверняка пойдут слухи — мужчины, увы, куда более болтливы, чем женщины, — и наверняка об этом узнает милиция. И получится, что я к этому причастна, — верно? Милиции я того человека не описывала, а бандитам каким-то описала, и они с моей помощью его убили. И что со мной сделают?

— Марина, ну о чем ты? — Он развел руками, глядя на нее весело, но ей показалось, что на самом деле ему не до веселья. Потому что он не ждал такого вопроса. Потому что, когда они обсуждали эту историю в предыдущие разы, она вообще не задавала вопросов, она только слушала. Как всегда принимая его слова за непреложную истину. Которую теперь ставила под сомнение. — Да даже если учесть, что ты имеешь дело с так называемыми беспределыциками, — ты думаешь, они будут на каждом углу кричать, что они его убили? Да, они не слишком умны — но не настолько. Возможно, милиция будет думать на них — может быть, даже будет догадываться, что именно ты им его показала. Ну и что? В крайнем случае ты можешь сказать, что к тебе приехали люди, представились сотрудниками ОМОНа, или РУБОПа, или даже ФСБ, продемонстрировали какие-то удостоверения, показали тебе фотографию того самого человека, но издалека, а ты им сказала, что он похож на виденного тобой, но стопроцентной гарантии ты, разумеется, дать не можешь…

Он развел руками, словно демонстрируя, как легко отгоняется прочь все то, что кажется ей серьезными проблемами. Глядя на нее как бы насмешливо — как бы спрашивая, стоит ли беспокоиться без повода и придавать значение всякой ерунде. Но не замечая, как холодеют пытающиеся улыбаться глаза.

— Но до этого, конечно, не дойдет — можешь мне поверить. Если, конечно, ты вообще мне веришь…

— О, конечно! — воскликнула поспешно и, наверное, немного фальшиво, слишком торопясь его успокоить, совсем не желая терять единственного советчика и союзника. — Просто… Все так неприятно — вот я и подумала, что, даже если узнаю того человека, для меня на этом ничего не кончится, что я никогда не выпутаюсь из всего этого…

— Ты слишком перенервничала. — В голосе была забота, но взгляд оставался холодным. — Мне жаль,