– Вы будете смеяться, но выпросило вот это существо. Говорит, никогда не была на море! Брешет, наверное…

Кристина засмущалась под устремленными на нее взглядами. Румянец пополз по щекам, перекинулся на уши, сполз на шею. Это было восхитительно, я сам глазел во все диоптрии, такого еще не видел.

– Ну почему брешет, – загрохотал Челлестоун оглушительным басом, – почему брешет? Вы уж совсем засмущали девушку… А если и брешет, то что? Все они брешут, но разве это порок? В мире вообще нет пороков, все дозволено!!!

Я видел, как во взглядах, брошенных на Кристину, замелькали молниеносные расчеты: а нельзя ли эту смущенную вместо рычага, а насколько он надежен, а не трюк ли, слишком просто я сказал, это ж вложить им в руки оружие, а не ложный ли след, а не двойная ли петля с параллельным выходом в незащищенный тыл…

Между нами сновали редкие официантки, все особи женского пола, что понятно, мы-то все самцы, на мужчин смотрим ревниво, так что убрали всех, а женщины вроде бы все наши. Даже, если это только ощущение, что все наши, и то приятно, но думаю, что здесь в самом деле все наши.

Несмотря на яркое солнце, бьющее в окна, никто не носит темные очки: среди джентльменов считается дурным тоном смотреть на женщину раздевающими ее фильтрами, а официанткам, понятно, это вообще запрещено. Правда, можно бы носить очки без фильтров, но никто не в состоянии отличить по внешнему виду простые солнцезащитные от очков со встроенными в оправу компьютерами. Да и нет уже таких, простых. Кто хотел исправить зрение, тот исправил хирургически, сейчас это занимает три минуты, а очки носят для корректировки зримого несовершенным человеческим глазом. С помощью очков можно смотреть даже внутрь зданий, мгновенно получать любую информацию о предмете, на который падает взор, приближать изображение, масштабировать, смотреть с помощью рентгеновских или гамма-лучей, но, конечно, первое, что сделали хакеры, это подправили одну из прог, и теперь каждый может рассматривать собеседника хоть одетым, хоть голым, хоть наряженным в костюм папуаса.

Да, джентльмены, даже служанки могут быть уверены, что даже их не рассматривают через раздевающие светофильтры. Впрочем, вряд ли здешний персонал это бы смутило. Значит, хотят продемонстрировать мне, что никто даже взглядом не посягнул на мою Кристину. Очень деликатно, ничего не скажешь.

Мы вошли в зал, но здесь, как я понял, еще не застолье, а просто нечто вроде светского раута, разминка перед первым серьезным общением инфистов экстра-класса. На столах, накрытых белоснежными скатертями, чернеют горки икры в вычурных вазочках, на широких блюдах – тысячи крохотных бутербродиков, красная икра в розетках покрупнее, а высокие бокалы на длинных ножках застыли в ожидании, когда их возьмут властные руки.

Возле длинного стола, обильно и богато накрытого, двое с бутербродами в руках беседуют живо, увлеченно, не обращая внимания на вновь вошедших. Один, не глядя, цапнул со стола бутылку с длинным горлышком, отпил прямо из бутылки, как харьковский грузчик, второго это не смутило, воспользовался паузой, чтобы проглотить остаток бутерброда, потом снова заговорил быстро и часто.

Второй оглянулся, на меня в упор взглянули острые, как ножи, глаза. Это был крупный костлявый мужчина с холодными проницательными глазами. Он весь показался мне из костей, но худым не выглядел, кости широкие, плотные, да и череп просто бычий.

– Осваиваетесь? – спросил он. – Я – Борко Живков. Надеюсь, слышали. А вы господин Владимир Факельный?.. Как вам здесь?

– Непривычно, – признался я.

– Что именно? – осведомился он живо.

– Коллекционный «Кумар» из горла – это круто, как говорят мальчишки…

Живков оглянулся на собеседника, отмахнулся.

– Это Ноздрикл. Он не отличает коллекционное от ординарного, что для грека просто чудовищно. Впрочем, какой он грек…

– А кто?

– Да все мы такие греки, – сказал Живков хмуро. – В Греции еще во времена славянского нашествия греков было меньше одного человека на сто славян, а потом еще турки и всякие-всякие народы…

– Турки тоже разбираются в винах, – заметил я.

– Так я ж говорю, еще и всякие-всякие. Славяне, к примеру, больше разбираются в водке, а курды, их уже в Греции треть, – так и вовсе ничего не соображают. Правда, чего других хаять, я тоже в винах полный профан… А вы?

– Отличаю, – ответил я, – но с трудом… Здравствуйте, мистер Ноздрикл!

Ноздрикл пожал руку, засмеялся коротким сухим смехом, но глаза его уставились поверх моего плеча. В них отразился мрачный восторг. Я оглянулся, Кристина приближается, словно светясь вся изнутри, в глазах восторг и восхищение, а во взгляде, который бросила на Живкова и Ноздрикла, отразились испуг и преклонение.

Живков поклонился, бережно взял ее за пальчики и, низко склонившись, поднес к губам. Я видел, как Кристина уже напряглась, готовая выдернуть руку, но, видимо, сообразила, что этот страшноватый мужчина не перекусит ей пальцы, хотя зубы еще те, сдержалась, слабо улыбнулась.

– Как здесь… славно…

– Славно? – переспросил Живков. – Вот теперь, когда вы появились, теперь в самом деле славно!

Все обломилось в доме Смешальских, подумал я хмуро. Болгарин изображает галантного хранцуза, грек не разбирается в винах, а я вот возьму и не напьюсь, как надлежит русскому, чем всех удивлю, а то еще и вызову потрясение мировой экономики. И обрушу доллар, чего все страшатся… А может, в самом деле обрушить? Так сказать, порезвиться напоследок в старом мире?

На столах только самые дорогие из коллекционных вин и самые дорогие, редкие блюда. Здесь наконец- то обнаружились вдоль стен неподвижные, как статуи, официанты. Я уже начал подумывать, не самим ли убирать грязную посуду. Так, для экзотики. Или чтобы ощутить и себя людьми труда.