надеюсь, не влепит.
Ее серые глаза стали изумрудно-зелеными. Губы сжала, она перевела дыхание и сказала уже тихо:
– Да, конечно… Здесь вас встретили так, что уж точно не влепит…
– Как знать, – ответил я легко. – А если меня сочтут за извращенца?
Она молча смерила меня взглядом. Я сразу ощутил себя дураком, не умею поддерживать простую легкую болтовню. Во-первых, на каждого из нас есть солидное досье, во-вторых, каждый видит, что у меня самая что ни есть простая и неиспорченная рабоче-крестьянская натура.
А лучшие на свете психологи – женщины.
Ванная – роскошь, не настолько огромная, чтобы ощутить агорафобию, с размерами тоже нужно знать меру, а как раз то, чтобы чувствовать себя привольно и уютно. Я тщательно побрился перед огромным зеркалом, переступил край ванны, где мощная струя из душа едва не пригнула к полу.
Я начал уменьшать напор воды, из апартаментов донесся какой-то легкий шум. Почудилось, что дверь открылась… потом закрылась после долгой паузы. Кристина, подумал я, хотя Кристина носится как молодой олененок, ее каблучки стучат так, что слышно в Москве.
Вытирался я долго, неспешно, на самом деле просто малость трусил выйти. Через приоткрытую дверь рассмотрел, что у большого стола появился небольшой столик на колесах. На столе уже три бутылки, за кого они меня принимают, блюда накрыты блестящими металлическими колпаками, сберегают тепло.
Пока не остыло, пообедали, по Интернету уже подробнее ознакомился с достопримечательностями острова. Кристина бродила по дворцу за мной, как хвостик. Призналась смиренно, что страшится потеряться. Ведь я даже ванну принимал, оказывается, в другой половине своих апартаментов. Она так и не нашла, а то бы пришла потереть мне спинку. Да и вообще потереть.
До начала встречи оставалась четверть часа, я свистнул, Кристина примчалась и встала в позе цирковой собачки на задних лапах.
– Что изволите, господин?
– Пора, – сказал я сварливо. – Ты так и пойдешь?
– А что, недостаточно серьезно?
Я поморщился.
– Чересчур.
– Но, Владимир Юрьевич, – запротестовала она, – там же виднейшие инфисты мира!.. Как-то непристойно в короткой юбке…
– В такую жару? Мы из Москвы с собой привезли!.. Замени это… ну это безобразие на шорты, да поскорее. Догонишь на улице. Видишь, как я одет?
– Ну, вам можно! А я – простая, я так себе…
Солнце не прыгнуло на голову и плечи, как всегда озверевшее кидается с крыш Москвы, здесь тихо и ласково коснулось кожи, словно с ног до головы обцеловала стайка мелких рыбешек.
Кристина в который раз ахнула. Но при взгляде на главное здание в самом деле перехватывало дух. Мы как будто перенеслись в следующий век, а то и на два сразу. Такое здание может существовать, в самом деле, только в одном экземпляре, до серийности у технологий еще руки не доросли. Страшно даже подумать, сколько это стоит, за одно такое здание можно второй Нью-Йорк отгрохать.
От дверей, как почудилось, доносилась музыка. Когда двери распахнулись, я понял, что в самом деле только чудилось. Само здание навевает музыку, а в моей мохнатой душе нечто приподнимается, волнуется, расправляет белые крылья… это у меня-то белые?
В главном зале с полсотни человек, что вообще-то много, ведь симпозиум только для семерых. Остальные – секретарши и секретари, менеджеры и прочий обслуживающий персонал. К счастью, абсолютно нет массмедиков. Конечно, что-то в печать да просочится, и не что-то, но все же приятно, что не видишь эту назойливую ораву, по старинке считающую главными лицами на любом собрании или торжестве только себя.
С удивлением и радостью ощутил, что почти не робею, хотя здесь лица, перед мощью которых вся президентская рать – ничто. Вон стоит, окруженный кучкой почтительно слушающих, высокий и крепко сбитый массивный толстяк со свирепым и очень знакомым по портретам лицом. И хотя походит на немецкого бюргера, что в день съедает полтонны сосисок и выпивает бочонок пива, сваренного в собственной пивоварне, каждый при взгляде на него скажет с уверенностью – профессор! Он и сейчас хищно посматривает по сторонам, крылья огромного мясистого носа дергаются, ловя запахи кухни, но это все равно профессор, профессорское прет из него мощно, ведь Ломоносов оставался гением науки, хотя ломал по две подковы разом, а Мартин Лютер – великим реформатором церкви, что бывал весьма озорен в пьяных дебошах.
Это – Челлестоун, первый из школы Дитриха Мюллера, самый сильный и, пожалуй, единственный, кого из всей шестерки стоит принимать всерьез. Это Мюллер сумел объявить и навязать в качестве высших ценностей взгляды трясущегося за жизнь и свой огород обывателя. Они же были объявлены высшими общечеловеческими ценностями. Все волнительное, тревожное и непонятное с его подачи стало обывателем отметаться с ходу. Без всяких споров и дискуссий, ибо в них можно потерпеть поражение, потому Мюллер рекомендовал сразу приклеивать ярлык, который лучше всего срабатывает как раз на интеллигентах, которые и есть самые трусливейшие из обывателей. Самые ходовые ярлыки, которые по его методике сразу прекращают любые разговоры, это – фашист, нацист, националист, расист, шовинист, противник свобод… Неважно, что ничего общего затронутые вопросы с этими явлениями не имеют. Зато разговоры сразу испуганно обрываются, а от того человека, на которого кто-то указал пальцем и крикнул «Да вы, батенька, фашист!.» сразу же шарахаются во все стороны, едва не выбрасываясь из окон.
Да, то была великая победа школы Дитриха Мюллера, юсовца немецкого происхождения, чьим первым учеником стал Челлестоун. Челлестоун развил, дополнил, умело применяет на практике, ибо для Мюллера это была больше игра, он создавал модели и откровенно презирал тех, кто им следует, а Челлестоун внедряет в жизнь с полной верой в правильность и сверхценность этой модели.
В трех шагах левее точно так же толпятся вокруг невысокого и подтянутого мужчины, аристократа с ястребиным лицом. Почему аристократа, не знаю, но такими представляю ученых викторианской Англии.
