— Ай да Залешанин!
— С таким не пропадешь!
— Любо, братцы, любо!..
— Любо, братцы, жить…
— Эх, атаман, ты всей ватаги стоишь!
Залешанин, смеясь, швырнул кошель в подставленные руки. Зазвенело, возникла веселая свалка, хотя ни одна монетка не пропадет, все артельное, просто спешат взглянуть, потом раздался такой восторженный вопль, что могли бы услышать и на городских стенах Киева:
— Полон!
— Братцы, это ж даже не серебро!
— Боги, золото, настоящее золото!
— Залешанин, атаман наш удалой!
Залешанин с высоты седла распорядился весело:
— Все гуляем!.. Если вылакали все запасы… понимаю, с горя, то пусть Варнак сбегает к Буркотихе. Вина, пива и мяса!..
Потом на большом костре жарили мясо, пекли птицу. Его старый подручный, Задерикозехвост, объяснил виновато, что с поимкой атамана вся ватага приуныла. Из-за общих денег едва не передрались и чтобы не дошло до братоубийства, решили купить мяса и вина, прогулять все, а потом разбрестись, ибо больно опасно промышлять так близко от стен стольного града.
Залешанин удивился:
— А раньше было не опасно?
— Так то с тобой, — сказал Задерикозехвост льстиво. — С тобой ничего не страшно.
Залешанин промолчал. Атаман должен быть всегда довольным и уверенным. Никто не должен знать, какие черви точат душу, какие страхи хватают по ночам за горло. Сказано же, поддайся страху — он и семью приведет.
— Наливай, — велел он. — Моего кошеля хватило бы на десяток бочек, а ты два кувшина принес!
Весь день гуляли, плясали, а вечером он лежал у костра, слушал могучий рев дюжины разбойничьих глоток. Охрипшими голосами пели его любимую «Ой, при лужку, при лужке…», Когда за спиной Залешанина послышались легкие шаги, он уловил аромат лесных трав, сердце трепыхнулось, узнавая Златовласку. Она, единственная из ватаги, всегда держала себя в чистоте, каждый день плескалась в ручье. Честно говоря, Залешанин сам мылся только перед самой вылазкой на разбой в город…
Она села рядом, легкая и нежная, и не было в ней следа от снежного барса, которого она напоминала в схватках. Золотые волосы полураспущены, только у плеч перехвачены широкой заколкой, дальше падают шелковым водопадом до поясницы. Юбочка коротковата, Златовласка уверяла, что в такой бегать быстрее, как и драться, руки голые до плеч, глубокий вырез, глаза блещут загадочно, пухлые губы полураскрылись. У нее оставался вид невинного ребенка, хотя Залешанин видывал этого ребенка в бою, когда бывалые дружинники вдвоем-втроем пятились под градом ее молниеносных ударов.
— Ты уже не здесь, — сказала она тихо.
Он вздрогнул, посмотрел непонимающе в ее юное лицо с большими внимательными глазами:
— А где же?
— Не знаю. Тело твое здесь, а душа уже на коне, взбирается на высокие стены… Все еще там, ты и Березка?..
Он чуть улыбнулся:
— Не угадала.
— Странно, — сказала она, всмотревшись в его лицо, — не врешь… У тебя глаза становились такими, когда о ней думал… Странно… Ты о ней не думаешь, но мне теперь чудится, что лучше бы думал. А то от тебя веет чем-то… Не знаю даже. То ли могильным холодом, то ли чем-то еще страшнее… Залешанин, что ты задумал?
Он покосился на гуляк, песня становилась громче, уже охрипли, но орут прилежно, ибо сегодня живут, а завтра кто знает, так что надо петь и веселиться, пока живы.
— Тебе одной скажу… сейчас. Утром узнают все. Я покидаю вас.
Она не вскрикнула, он только услышал короткий вздох, словно ее ударили под ложечку. После долгой паузы ее ломающийся голос произнес:
— Можешь сказать, куда?
— Не могу.
— Понятно… Надоело грабить своих, хочешь порезвиться в чистом поле, где поединщики рыщут в поисках с кем бы подраться, где иудеи караваны ведут из дальних стран…
Он наклонил голову, чтобы она не видела его глаз:
— Точно.
Она подбоченилась, засмеялась вызывающе:
— Залешанин! Тебе без меня не обойтись.
— Почему? — удивился он. — Чем ты так уж хороша?
