Лютовой хмыкнул:

– Анекдоты запоминаются лучше мудрых афоризмов! Вон посмотри на Бабурина. Он хранит в своей памяти сотни тысяч анекдотов… Как там, «дней минувших анекдоты от Ромула и до наших дней хранил он в памяти своей»? Так вот Бабурин даст ему сто очков вперед! Верно, Бабурин?

Бабурин приосанился.

– Верно! Прямо ему в очко, га-га-га!.. Сто раз уже слышал. Со всех сторон.

– Эту глупость, – продолжил я, – и я слышал от десятка людей, которые приводили ее к месту и не к месту. Но это анекдот может оказаться не к месту, особенно старый, но кто посмеет не дослушать до конца этот «случай»? Кто посмеет прервать, сослаться на бородатость? Да это же все равно что кагэбисту сказать в лицо «Долой Советскую власть!».

Я остановился, так как Анна Павловна нависла надо мной с громадным пузатым чайником. Горячая струя полилась в чашку, аромат малины стал сильнее.

Немков сказал невесело:

– Посметь не посмеет, но что подумает… Сперва только подумает, потом ощутит раздражение. Затем по ряду признаков догадается, что и его сосед, рассуждающий вслух про вечные ценности, ненавидит нас так же люто, как его отец ненавидел Советскую власть, но пикнуть не решался, пока не выяснил, что уже все эту власть ненавидят всеми фибрами души.

Лютовой прервал:

– И тогда-то грянул холокост – рухнул несокрушимый с виду СССР! Сейчас близки к холокосту США. И хотя я их не люблю, что естественно, но от гибели постарался бы удержать, как это ни странно для милого Андрея Палиевича. Сперва, конечно, доводами. Мол, опомнитесь, ребята, вы откусили кус, которым можете подавиться. Опомнитесь, остановитесь на том, что вас просто не любят. Не остановитесь… что ж, откатимся на несколько десятилетий вспять, начнем на ваших руинах строить новый мир. Если нельзя доводами, ведь самодовольное общество доводы не воспринимает, а только похвалу, то…

– То что? – спросил Майданов сердито. – Атомными бомбами засыпать?

– Зачем? Устрашающие теракты, что сейчас волной катятся по миру, способны разбудить любого самодовольного обывателя. Чтоб задумался: а за что нас не любят?

Бабурин поинтересовался:

– А если не поймут?

– Тогда, – ответил Лютовой с жесткостью истинного арийца, – тогда кровавая баня. Мало не покажется! Нам кровь лить не впервой. Ни свою, ни чужую.

Наступило молчание. Я не сказал бы, что напряженное, скорее – угнетенное, подавленное или подавляющее нас всех, налившее наши тела гравитацией, прижавшее к сиденьям. Даже воздух сгустился вокруг стола, хотя вот там дальше прозрачный и чистый, весенний.

Немков поставил пустую чашечку на блюдце. Лицо его было невеселое, в глазах тревога.

– Вот даже я, еврей, – сказал он негромко, – говорю такое… а мне страшно. Не задавят ли меня за такие крамольные слова?.. Это первая мысль, что приходит в голову. Как же: выступил против могущественных евреев! Впрочем, я уже прожил жизнь, мне в любом случае терять нечего. Мне уже не испортят карьеру, не перекроют дорогу по служебной лестнице, а старых друзей я и так уже пережил всех. Я – еврей, и хочу, чтобы евреи были. Как и США. Но если тогда, в старые времена на Украине допустила ошибку одна-единственная еврейская община, то сейчас мир един, и община уже одна… на весь мир. Ей ошибаться уже нельзя.

Лютовой покачал головой:

– Не совсем. Еврейская община в США держится обособленно. Нет, связи с остальными общинами крепкие, но она чувствует себя вправе навязывать им свою модель поведения. Как же, богаче и могущественнее остальных!.. Как вы сказали верно, погнавшись за тактическими преимуществами, украинская община тоже на некоторое время стала богаче и мощнее всех общин в мире…

Шершень сказал в сторону Немкова преувеличенно бодро:

– Ну что вы такой пессимист?..

Немков коротко улыбнулся.

– Когда евреев гнали и угнетали в разных странах, все культурные люди были на их стороне. На нашей, если хотите! Защищали, помогали!.. Для нас это было очень важно. Но сейчас, когда евреи на вершине мира и у руля… Мне не нравится, когда боятся слово сказать против еврея или еврейства не потому, что это некультурно, а из-за страха перед евреями, перед их всесилием. Мы очень быстро теряем симпатии и поддержку местной интеллигенции в разных странах. И хотя выступлений нет, еще бы – все средства массовой коммуникации в наших руках! – но мне очень не нравится, что вместо прежних чувств симпатии и уважения мы начали внушать чувство страха. А кого боятся – того ненавидят. Кого ненавидят, тому начинают сопротивляться, вредить…

Лютовой смолчал. Шершень бросил:

– Хуже, когда сопротивление загоняется в подполье.

– Да, – согласился Немков, – раньше мы видели, кто враг. Теперь нас слишком боятся, чтобы признаться во вражде. Теперь мы вынуждены подозревать всех.

Майданов нервно ерзал, знаками показывал жене, чтобы побольше варенья, всем в розеточки побольше варенья. Немков сказал совсем грустно:

– Евреи преуспевали во всем мире еще и потому, что лучше других… или просто раньше?.. видели на горизонте бурю. И успевали как-то приготовиться, минимизировать потери. Я просто хочу, чтобы они, оказавшись сейчас на вершине власти, не потеряли этого своего свойства.

Майданов сказал нервно:

– Вы какие-то нехорошие слова говорите. Мне бы не хотелось вас слушать.