покурить. Курить не велят, поневоле поднимешься на хитрости. Он подставил к печке скамью, открыл вверху заслонку и, стоя на скамье, пускал дым в трубу. Вдруг я почувствовал что-то неприятное у себя на шее, хвать клоп! Этакая мерзость! Воображаю, как было бы покойно провести здесь ночь...

- Ты докончил выписку? - спросил я своего товарища.

- Докончил.

- Каково вы тут поживаете?

- Ничего. Семья, брат, большая: двадцать человек в одной комнате.

- А как у вас распределено время?

- Утром бывает общая молитва, и мы все поем. Потом один становится к налою и несколько молитв прочитывает. После класса позволяется немного отдохнуть. Уроки учим в зале. Вечером опять общая молитва. Кто хочет, и после ужина может заниматься, прочие ложатся спать. Ты никогда не был у нас в столовой?

- Никогда. Я думаю, там почище, чем здесь?

- Чистота одинакова. А воздух там хуже: из кухни, верно, чем пахнет. Просто - вонь!

- Как же вы там садитесь за столы?

- Известно как, по классам: словесники особо, мы особо, богословы тоже. Богословы едят из каменных тарелок, мы и словесники из оловянных; ложки деревянные, да такие, брат, прочные, что в каждой будет полфунта весу. Сторожа разносят щи и кашу. Вот тебе и все.

- Кушанье, стало быть, всем достается поровну?

- Ну, нет. У богословов бывает побольше говядины, у нас поменьше, у словесников чуть-чуть. Первые едят кашу с коровьим маслом; у нас она только пахнет коровьим маслом; у словесников ничем не пахнет. Каша, да и только.

- А в постные дни что же подают?

- Кислую капусту с квасом. Щи из кислой капусты. К каше выдается конопляное масло в том же роде, как и коровье.

- А блины на сырной бывают?

- Иногда бывают. Крупны уж очень пекут: одним блином сыт будешь.

- И с коровьим маслом?

- С конопляным. Иногда с коровьим - для запаху.

- Это, верно, не то, что дома...

- Ничего. Был бы хлеб, жив будешь. У меня и дома-го едят не очень сладко. Отец у меня пономарь; доходы известные: копейка да грош, да и тот не сплошь.

После этого разговора я шел в раздумье вплоть до моей квартиры, и комната моя, после нумера, в котором я был, показалась мне и уютною и чистою.

21

У нас производится теперь раздача билетов, без которых ученики не имеют права разъезжаться по домам. Мне всегда бывает приятно толкаться в это время в коридоре, в толпе товарищей, всматриваться в выражение их лиц и угадывать по нем невидимую работу мысли. Получившие билеты весело сбегают по широкой грязной лестнице от инспектора, который их выдает. Вот один останавливается на бегу и с беспокойством ощупывает свой боковой карман: тут ли его дорогая бумага? не обложился ли он как-нибудь второпях? И вдруг оборачивается назад и вновь бежит наверх; верно, еще что-нибудь забыто. Другой спускается с лестницы с потупленною головою и нахмуренными бровями. 'Ну, что?' - спрашивает его товарищ. - 'После велел прийти. Гово-рят, некогда...' - 'А за тобою прислали из дома?' - 'То-то и есть, что прислали. Работнику дано на дорогу всего тридцать копеек, вот лошадь и будет стоять без сена, если тут задержат'. Подле меня разговаривают два ученика: 'Что ж ты, приятель, не едешь домой?' - 'Зачем? Пьянства я там не видал? Мне и здесь хорошо'. - 'Нашел хорошее! Что ж ты будешь делать?' - 'Спать, - кроме ничего. У меня, брат, на квартире...' - Он пошептал своему приятелю что-то на ухо. 'В самом деле?' - 'Честное слово'. - 'И хорошенькая?' - 'Ничего, не дурна'. - 'Вот он!' - сказал Мельхиседеков, показывая свой билет. 'Час добрый, - отвечал я, - а что, инспектор не сердит?' - 'Ни то ни се: говорит, как водится, напутственные слова. Ты, дескать, лентяй и часто не ходил в классы; тебя нужно бы не домой отпустить, а посадить для праздника на хлеб и на воду. Ты на прошлой неделе смеялся в классе. Помни это! я до тебя доберусь. А меня назвал умным малым. 'Ты, говорит, ведешь себя скромно. Это я люблю. Смотри, не заразись дурными примерами'. Я выслушал его с видом глубочайшего почтения, отдал низкий поклон, да и вон'.

И поедут они теперь в разные стороны, в разные деревушки и села. Как-то невольно представляются мне знакомые картины. Широко, широкВ раскинулось снежное безлюдное поле. По краям серое, туманное небо. В стороне чернеется обнаженный лес. На косогорах качаются от ветра сухие былинки. Над оврагами уродливыми откосами навис сугроб. По лугам неправильными рядами поднимаются снежные волны. Вокруг печальная, безжизненная тишина. Слышен только скрип полозьев и туго натянутой дуги. Среди этой пустыни едет иной горемыка в легком и тонком тулупишке. Мороз пробирает его до костей. На бровях и ресницах нарастает иней. Жгучий ветер колет иглами открытое лицо. Сани медленно ныряют из ухаба в ухаб. Тощая кляча с трудом вытаскивает из глубокого снега свои косматые ноги. И вот наступает холодная, холодная ночь. Синее небо усеяно звездами. По снегу, при ярком свете месяца, перебегают голубые и зеленые огоньки, и видны свежие следы недавно пробежавшего зайца. Бесконечная даль пропадает в тумане, и сквозь этот туман тускло мерцает одинокая красная точка: верно, еще не спят в какой-нибудь дымной и сырой избенке. 'Прр!' - говорит кучер и с бранью оставляет свое место. 'Что там такое?' - спрашивает седок. 'Супонь лопнула'. - 'Ах, господи! что это за наказание!..' Бедняга выскакивает из саней и бегает около них, похлопывая окостеневшими руками, покамест исправляется старая, истасканная упряжь.

Я остаюсь здесь потому, что ехать слишком далеко. Книг у меня будет довольно, а с ними я не соскучусь. И как бы стал я коротать в деревне праздничные дни? Батюшка, по обыкновению, с утра до ночи ходит со двора на двор с крестом и святою водою и возвращается усталый с собранными курами и черным печеным хлебом. Со стороны матушки немедленно следуют вопросы: кто как его принял и что ему дал. Куры взвешиваются на руках, и при этом, разумеется, не обходится без некоторых замечаний. 'Вот, мол, смотри: что это за курица? Воробей воробьем!.. Матрена, говоришь, дала?' - 'Она, она', - отвечает батюшка, насупивая брови. 'Экая выжига 1 экая выжига!' Христославного хлеба у нас собирается довольно. Часть его обращается на сухари для собственного употребления, часть идет на корм домашней скотине.

Когда-то и я вместе с батюшкою ходил по избам мужичков в качестве христославца и бойко читал наизусть какие-то допотопные вирши, бог весть когда и кем написанные, со всевозможными грамматическими ошибками, и переходящие из рода в род без малейшего изменения. 'Вишь, как тачает! бывало, скажет иной мужичок, - сейчас видно, что попович. Нечего делать, надо и ему дать копеечку...'

Впрочем, к чему я об этом говорю? Воспоминания, изволите ли видеть, воспоминания... Это, что называется, чем богат, тем и рад.

29

Человек предполагает, а бог располагает: я надеялся провести все праздничное время за книгами, а вышло не так. Григорий заболел накануне Рождества простудою и слег в постель, которую пришлось ему занять в сырой, угарчивой кухне, на жесткой сосновой лавке. На больного никто не обращал особого внимания. Кухарка тотчас после обеда наряжалась в пестрое ситцевое платье, завивала на висках косички, уходила в гости к какому-нибудь свату или куму и возвращалась уже вечером румяною, веселою и разговорчивою. 'Вставай! - говорила она ,мальчугану, который с трудом переводил свое горячее Дыхание, - что ты все лежишь, как колода? Не хочешь ли щей?' Больной отрицательно качал головой и оборачивался к стене. 'Ну, наплевать! была бы честь приложена, от убытку бог избавил...' И баба запевала вполголоса не совсем пристойную песню. Федор Федорович раза два посылал меня к нему с чашкою спитого, жиденького чая. 'Пусть, говорит, выпьет. Это здорово. Скажи, что я приказываю'. Но малый не слушался и со слезами на глазах просил у меня холодного квасу. Ключ от погреба постоянно хранился в кабинете Федора Федоровича; я спешил к нему с докладом: вот, мол, так и так. 'Нет, - отвечал мне мой наставник, - скажи ему, что он глуп. Больному квас пить нездорово'. И этим оканчивалось все попечение о бедном мальчугане. Таким образом, волею-неволею мне пришлось заменить его должность, то есть состоять на посылках и исполнять разные приказания и прихоти моего наставника. Только что я возьмусь за книгу, 'Василий! раздается знакомый мне голос, - сходи-ка па рынок и куп' мне орехов, да смотри, выбирай, какие посвежее'. Орехи принесены; молоток, чтобы разбивать их, подан; я опять берусь за книгу и читаю при громком стуке молотка. 'Василий! поди-ка собери скорлупу и вынеси ее на двор'. Скорлупа вынесена, - я снова принимаюсь за книгу. 'Василий! поди-ка вычисти мне сапоги'. И вот я